Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

– Сколько? Десять лет? Врун! Ни за что влепили бы двадцать пять. Если тебе дали десять, значит, что-то было».

Жак, еще не знавший всего того, в чем потом так лихо разберется, оказался в роли Кандида [15]в застенках советской инквизиции. Он ломал себе голову, пытаясь понять, в чем его «преступление». В таких условиях голова начинает работать с бешеной скоростью. Не зря же он догадался не заложить свою молодую напарницу по передатчику, заклинавшую его не возвращаться в Москву: «Я ее тогда отругал, конечно, но я должен был на нее донести: ведь она же совершила безобразное нарушение революционной дисциплины!» Конечно, это был разговор с глазу на глаз, и, казалось, следователь никак не мог о ней узнать… «Но все всё узнавали. Я верил во всемогущество НКВД. И все-таки я ни в чем не “сознался”, потому что в тюрьме уже приобрел кое-какой опыт. Это, конечно, была моя первая советская тюрьма, но у меня хватило ума применить к российской тюрьме уроки, вынесенные из других мест заключения. Так что и думать не думал признаваться в том, что, как я тогда полагал, послужило причиной моего ареста.

Потом мне представилось еще одно возможное объяснение происходящего. В среде коминтерновцев иногда рассказывали довольно непочтительные истории, и один товарищ даже сказал мне как-то раз: “Знаешь, чем кончают те, кто слишком много шуточек себе позволяет? Роют Беломорско-Балтийский канал!”

За год или два до того я был в Москве в кино вместе с итальянскими товарищами. Выходя из зала, мы заметили у входа огромное кресло, немного в стороне от других деревянных сидений, довольно узких. А тут вдруг такое громадное! Один из товарищей заметил поитальянски: “Это правительственная ложа!” Мы расхохотались. Грандиозное кресло предназначалось для грандиозной задницы! Культ личности и культ задницы. Все мы были истинными коммунистами, но от смеха не удержались. И я тоже смеялся. Теперь, порывшись в памяти, я говорил себе, что, может быть, это и есть причина моего ареста. Не исключено, что один товарищ рассказал об этом другому, тот – третьему, да еще присовокупил комментарии о нашем отношении к этой шутке, не таком, как полагалось преданным делу коммунистам. А кроме того, нас мог понять кто-нибудь из зрителей, знавший итальянский, и написать донос из опасения, как бы не донесли на него самого. Тем не менее я удержался и не стал называть никакой предположительной причины моего ареста.

Но в то же время мне хотелось помочь моему следователю. Я по глупости воображал, что он доискивается до истины. И я не стал рассказывать ему все эти мелочи. Тогда он сам не выдержал и раскололся:

– Вы французско-польский шпион.

Надо же! На каждую из двух моих национальностей по обвинению! Я был так изумлен, что, несмотря на весь ужас ситуации, чуть не расхохотался ему в лицо. У меня почти прошел страх. Ну как можно обвинять меня в таком злодеянии? Он, наверно, издевается. Все это какая-то дикая шутка… Обзывать меня французским шпионом – меня, еще несколько недель назад рисковавшего жизнью в Испании на службе у Красной армии! Мне, правда, было трудно удержаться от смеха. Ведь такую чудовищную ошибку очень просто исправить. Я попросил его позвонить такому-то и такому-то товарищу, моим начальникам. Но он моими словами не заинтересовался.

– Мы собрали сведения. Вы можете облегчить свое положение только чистосердечным признанием.

Он настаивал, он говорил, что обвиняемые все ведут себя одинаково, пытаются ввести в заблуждение, утаить сведения, настаивают, что их задержали по ошибке. И я не исключение… А я и в самом деле вел себя как другие: я убедился в этом позже, читая сотни воспоминаний политзаключенных. Все отвечали одинаково. И первый вопрос неизменно был: “Знаете ли вы, почему вы здесь оказались?»

После этого первого допроса Жак вернулся в камеру в смятении, которое нетрудно себе вообразить. Он начал понимать, что, хотя ему и кажется, будто он не такой как другие, с ним будут обходиться как со всеми. Прошло несколько дней, пока не вызвали опять букву Р, и вот его опять привели к следователю. Допросы постепенно становились всё тяжелее. Жак продолжал всё отрицать. Его систематически сажали на табурет в углу, заставляли сидеть сомкнув колени, держа руки на коленях и выпрямив спину. Во время допроса следователь приказал ему встать. Он встал, заложив руки за спину.

– Не раскачивайтесь!

Такой допрос называется «конвейер», или «выстойка». Человек оставался на ногах два, пять, восемь, десять, двадцать четыре часа, не сходя с места. Сперва все это не переходило границ. Не то чтобы с каждым разом становилось явно всё хуже и хуже. На одном допросе заставляли стоять, на следующем разрешали сидеть. «В первый раз он обвинял меня в шпионаже, во второй – только в контрреволюционной деятельности. А на третий и четвертый раз начал меня оскорблять. Расхожее русское ругательство звучит так: “* твою мать”. Однако он мне говорил: “* вашу маму”. Мне было смешно, что он вежливо материт меня на “вы”, да еще и упоминает “маму”. Из соседних кабинетов неслись вопли:

– Признавайся, шлюха, признавайся, ну?

И женский голос возражал:

– Я вам не шлюха!

– Ну давай, честная женщина, признавайся! Признавайся, если честная!»

Жак не сдавался. И от убеждений не отступал. «Во время одного из первых допросов я слышал из соседнего кабинета звуки ударов, глухой стук от падения тела, угрожающие крики. И я решил, что это запись на пластинке, это монтаж, они хотят меня запугать. Я не желал понимать. Долгое время я цеплялся за эту мысль».

Когда допрашиваемый возвращался после «конвейера», продолжавшегося всю ночь до семи утра, его ждала миска остывшего супа, которую берегли для него товарищи по несчастью. После побудки, которая происходит в шесть утра, ложиться не разрешалось. Чтобы поспать, ему приходилось ждать вечера под неустанным надзором охранника, глядевшего в окошечко, – если только «конвейер» не возобновлялся днем или на следующую ночь. «Если надзиратель проявлял хоть каплю сочувствия, всегда находился стукач, продававший его оперу, агенту госбезопасности, который тут же вызывал надзирателя к себе:

– Видишь, болван, что значит быть добреньким с этими мерзавцами. Ты дал врагу народа поспать, а он на тебя же и настучал!»

Самый длинный «конвейер», который пришлось выдержать Жаку, продолжался десять дней с перерывом на один час по утрам. Его мучители менялись, их было пять или шесть. Потом его начали бить, то слегка, то нещадно. И наконец он оказывается в центре циклона. Он вспоминает этот взгляд Медузы со всей точностью и сдержанностью в одном из рассказов своей книги «Ах, как она была прекрасна, эта утопия!»; это один из редких эпизодов, где Жак одновременно и рассказчик, и главный герой: