Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Что можно ответить Жаку на это? Что кое-кого из нас осыпали почестями за куда менее опасные предприятия? Что за нашу безответственность мы ничем не заплатили? Что нам повезло? Что сама я не очень-то горжусь моими былыми добрыми намерениями? Я молчу и слушаю этот голос, не изменившийся со времен Великой чистки, голос, который повторяет: «Пойми, мне не так уж важно, чтобы окружающие признали мою правоту. Я хочу установить правду, хочу одно за другим признать мои заблуждения. Установить истину – значит понять, где добро и где зло. К этому я стремлюсь, этого добиваюсь. А настаивать на своей правоте – зачем?»

Итак, Жак начал слушать своих сокамерников; были среди них люди уже в возрасте, участники Гражданской войны, большевики с дореволюционным стажем, те, кто делал первую русскую революцию 1905 года. На дворе стоял 1937-й. Тридцать два года прошло с первой революции, двадцать лет со второй. Кому-то из этих людей было уже за восемьдесят, но таких оказалось немного. «Когда я говорил с ними о революции, они произносили имена, которых я не слышал, когда изучал историю советской коммунистической партии. Зато имен, которые в официально утвержденных книгах преподносились как важнейшие, они вообще не упоминали. Разумеется, я еще не подозревал, что историю обкорнали и фальсифицировали. Жульничество, туфта! Но я начал беспокоиться. Неужели такое возможно? Или люди, рисковавшие жизнью во имя революции, очень плохо знали, что происходило на самом деле, или от меня что-то ускользнуло. Я, конечно, с негодованием отвергал саму мысль о преднамеренном обмане. Но что-то меня смущало. Это был первый звонок, первая тень сомнения.

Я стал размышлять над другим событием, к которому никогда раньше не возвращался: приехав в Москву в 1929 году, я пошел в гости к друзьям, старым революционерам, которые жили на даче. Я разговорился с их соседями, стопроцентными русскими, которые никогда никуда не ездили и в революции не участвовали. Сосед, пожилой человек, политикой не занимался. Ему было лет шестьдесят, при царе он служил бухгалтером и при советской власти занимался тем же самым. Мне он доверял, потому что я француз, – это я понял позже. Но меня интересовали живые детали, я спросил, где его застал октябрь 1917 года. Он ответил – в Петрограде. Я задал еще массу вопросов и выяснил, что в то время он и не слышал имени Сталина. Этот современник революции знал только два имени, Ленина и Троцкого. Если бы на допросах я выложил, что Иван Петрович никогда не слышал о Сталине во время революции, он бы неизбежно тоже угодил в ГУЛАГ. Последние издания истории российской компартии не давали об этом ни малейшего понятия: эта история все время переписывалась к вящей славе Сталина – ad majorem Stalini gloriam ».

Так прошли первые часы, первые недели, первый месяц. Жак менялся. Тюремная жизнь монотонна, но это тоже жизнь. К ней привыкаешь. И с самого ее начала, когда он весь мокрый после первого тюремного душа явился в бутырскую камеру, он без конца вспоминал события, предшествовавшие его водворению в тюрьму. Когда он заполнил анкету подозреваемого и спросил, почему его арестовали, последовал ответ:

– Завтра узнаете!

И он ждал этого завтра . Он хотел знать, почему он здесь оказался, разрешить это недоразумение, эту явную ошибку, из-за которой очутился среди врагов народа, среди тех, с кем самоотверженно боролся всю жизнь.

На другой день он по-прежнему ждал допроса. Ждал с минуты на минуту. Каждый раз, когда открывалось окошечко для вызова заключенного, он был готов услышать свое имя. Однако никто его не вызвал, ни в первый день, ни потом. Но ведь ясно же было, что тут какая-то путаница. «Непостижимо: меня срочно отозвали из Испании, нарушили линию секретной связи, очень важную для нашего дела, не говоря уж о молодой разведчице, которую мне пришлось бросить без каких бы то ни было инструкций, и непонятно, что с ней стало. И все это для того, чтобы запереть меня здесь вместе с врагами марксизма-ленинизма!»

Права заключенного, находящегося под следствием, в советской тюрьме сводятся к ношению волос. Короче говоря, никаких прав у него нет. Все контакты с внешним миром, как то посещения, переписка, книги, газеты, карандаши, бумага, возможны только с разрешения комиссара-следователя. Чем прикажете заняться в бесконечные часы ожидания, однообразие которых нарушают только раздача скудной пищи, походы под конвоем в туалет и прогулки? С ним заговорил сосед по койке. И даже пошел на риск: упомянул о пытках. Другие подследственные тоже с ним разговаривали, пытались поделиться опытом, знанием системы. Жак удивлялся: «Многие мне доверились. Это поразительно, и позже я это как следует осознал, ведь обычно в тюрьме помалкивали. Любая откровенность, любые сведения могли послужить материалом для обвинения. При коммунистическом режиме против тебя могли использовать всё, что ты скажешь и чего не скажешь. Только теперь я в полной мере понимаю, какой опасности подвергали себя эти советские люди, когда искренне со мной говорили.

После Бутырок я стал спрашивать:

– Зачем вы мне это рассказываете? Ведь вы рискуете.

Два-три человека в разных выражениях дали мне один и тот же ответ. Происходило это в разных тюрьмах, один мой собеседник крестьянин, другой – интеллектуал. Но смысл был один и тот же:

– Ты же иностранец, ты не воспитывался во всех этих советских мерзостях. В тебя эта гниль не впиталась. Ты нормальный человек, такой, как все тут были при царе. Значит, тебе можно доверять.

В Советском Союзе людей начали развращать с 1917–1918 годов. С колыбели. Я это видел собственными глазами, я слышал детей, у которых первыми словами, которые они произносили, были имена Ленин и Сталин. Им показывали фотографии мамы и папы. А они говорили “Ленин” и “Сталин”. И как их папы и мамы этим гордились!

Советский лагерь отличается от любого другого места заключения в мире не только огромными, невообразимыми размерами, не только убийственными условиями содержания. Главное – необходимость все время лгать, чтобы спасти свою жизнь, лгать постоянно, годами носить маску и никогда не говорить того, что думаешь. И “свободные” граждане Советской России тоже вынуждены лгать» [14] Margoline J. La Condition humaine. Paris: Calmann-Lévy, 1949. P. 42–43. .

Чтобы объяснить то странное доверие, с которым к нему относились, Жак уточняет: «Один из моих солагерников позже признался мне, что люди пускались со мной в откровенности в смутной надежде, что я смогу рассказать обо всем, если чудом мне удастся оттуда выйти». Жак-иностранец, Жак-француз, как все эти годы его будут называть в ГУЛАГе, не осмеливавшийся ни с кем подружиться, пока работал на Коминтерн, обнаружил, что солагерники ему симпатизируют, что его опасаются меньше, чем других. И в отличие от секретной службы, где он был обязан избегать контактов, теперь он вправе сближаться с людьми и внимательно их слушать. И это была одна из немногих оставшихся ему свобод. В первой своей бутырской камере он сам не доверял всем этим врагам народа. А между тем истории, которыми они с ним делились, напоминали его собственную. Их забирали ни с того ни с сего, они вели самую обычную жизнь. Это были простые служащие, которых вызывали в Москву и хватали, когда они выходили из поезда или в пути, между двумя станциями; или они приходили к себе в учреждение, а там их ждали агенты НКВД, приказывавшие следовать за ними: «Этот товарищ отведет вас на беседу к другому товарищу». Они спокойно уходили утром из дома, прощались с семьей, садились в поезд… и исчезали. «Арест производят всегда в самых неожиданных условиях, чтобы никто ничего не заподозрил. Один человек вышел из дому на пять минут купить сигарет – и больше не вернулся.