Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Кто-то паниковал, кто-то жаловался на жизнь. Остальные хранили полное спокойствие. Русские в общем-то знали, в какой стране живут. В “Справочнике” я привел ряд пословиц, с царского времени демонстрирующих русский, а затем советский фатализм по отношению к закону и тюрьмам. Например: “От тюрьмы да от сумы не зарекайся”. Это еще с царских времен. Или: “Был бы человек, а статья найдется” – это парафраз дореволюционного “Была бы шея, а хомут найдется”. Словом, среди всех этих советских людей никто не задал ни одного вопроса. Они только сбились в кучки по принципу землячества или общей профессии.

Я разговорился с одним служащим о советском сельском хозяйстве. Я все еще оставался коммунистом-патриотом, мне любопытно было узнать настоящее положение дел, и я не подозревал, что оно расходится с пропагандой. И в самом деле, всё, что он мне сказал, я мог бы вычитать из “Правды”. Он был старше меня, мне было двадцать восемь, а ему сорок. Он по опыту знал, что следует избегать в разговоре всего, что не соответствует программе партии. Остальные мои сокамерники были москвичи, принадлежавшие к самым разным категориям, служащие, рабочие, продавец, прирабатывавший, видимо, спекуляцией, молодой эмигрант, офицер высокого звания. Впервые я столкнулся с широким спектром представителей советского народа, которых не видел, пока ненадолго наезжал в Советский Союз между двумя заданиями».

Из всей этой публики Жаку особенно запомнились молодой польский еврей и адмирал, у которого с мундира были сорваны нашивки, о чем Жак догадался по следам на ткани. Молодой без умолку стонал и причитал:

– Я же в Польше был коммунистом!

«Для человека, считавшего себя правоверным коммунистом, это было не удивительно: наверно, он посидел в так называемых фашистских тюрьмах Пилсудского, раз компартия послала его в Россию, чтобы помогать строительству социализма – и вот где очутился! Бедный дурачок! Адмирал держался мужественно. На другой день, когда нас развели по разным камерам, я услышал его фамилию – Киреев. Это был командующий Тихоокеанским флотом. Он великолепно держал себя в руках, хотя знал, что его ждет». Жак попытался утешить молодого польского еврея, погруженного в отчаяние. И в то же время он восхищался стоицизмом адмирала, который смирился со своей участью и не желал говорить о ней с посторонними. «Если оказался в тяжелом положении, главное, не терять энергии, не жалеть себя – это расслабляет. Я понимал отчаяние того паренька. Наверно, он был секретным агентом на мелких ролях. Но слишком уж он был мягкотелый. Когда попадаешь в лапы НКВД, нельзя, чтобы в тебе видели слабака! Об адмирале я потом прочел в одной книге про чистки, что он был расстрелян. Вероятно, его не слишком долго пытали. Единственное утешение!

Вся эта история напомнила мне историю, читанную в детстве: там несколько человек рассказывали друг другу о своих несчастьях и сравнивали, кому хуже. У одного умерла жена. Они вместе поплыли на корабле в Америку, и она утонула. Другой всё потерял в пожаре. Они перенесли ужасные несчастья. И тут пришел пятилетний Олаф, весь в слезах. Первый раз в жизни у него осуществилась мечта: он раздобыл глиняный свисток. И кто-то раздавил его свисток! В конце концов оказалось, что самое страшное несчастье приключилось с ребенком. И молодой польский коммунист, очутившийся в советской тюрьме, напомнил мне этого Олафа».

Советский адмирал и польский еврей представляли собой две стороны той беды, которая настигла и Жака, правда, уже пытавшегося взглянуть на происходящее со стороны: он наблюдал людей, он им сопереживал. «У меня за плечами были добрые десять лет жизни секретного агента. То, что я очутился в тюрьме, меня изумляло. Но это не было вселенской катастрофой. И потом я все еще оставался болваном-коммунистом. В сокамерниках я видел врагов народа. Или уголовников. Был там, например, армянин-танцор, который заговорил с русским. Из обрывков разговора я понял, что речь идет о черном рынке. А я-то считал себя невинным, угодившим сюда по ошибке. Я уговаривал себя, что с моим делом быстро разберутся. Я знал, куда и к кому направить следователя, чтобы с меня сняли все подозрения. Так что я постарался отвлечься от своих проблем и смотреть на зрелище, которое передо мной открывалось. Ведь это даже интересно. Разумеется, мне и в голову не приходило, что моя прежняя жизнь кончена навсегда».

Утром задержанным раздали чай с куском сахара и сигареты, и Жак, который не курил, отдал свои сигареты поляку – ведь он явно страдал больше остальных. «Я уже давно понимал, что я не пуп земли». А поскольку это так, Жак решил с этого момента как можно меньше заниматься самим собой, и того же самого он пожелал бы бедолаге-коммунисту из Польши. Не скорбеть о себе, а интересоваться другими – вот, по его признанию, правило, которое помогло ему выжить.

К полудню этапная камера извергла всех задержанных, успевших в силу бюрократических процедур превратиться в заключенных; этот процесс осуществлялся посредством грузовичка с огромными надписями по-русски, по-французски, по-немецки и по-английски, гласящими «Хлеб» и «Мясо»: пускай все видят, что в Москве ни в чем нет недостатка! Жака и его сокамерников по сияющим чистотой коридорам, в которых не раздавалось ни звука, и по все тем же пяти или шести ступенькам лестницы вывели из подвала обратно во двор. Там им пришлось сделать всего несколько шагов. Выход казался черной дырой, потому что прямо к дверям был подогнан фургон, в который их всех погрузили. Жак узнал один из тех грузовичков, развозящих товары, которые часто замечал на улицах столицы. Аресты обычно производились ночью, потому что их было слишком много, а днем заключенных развозили в таких грузовичках. Эту хитрость, на которую клевало множество простодушных наблюдателей, запечатлел Александр Солженицын в конце романа «В круге первом». Но Жаку удалось ее обнаружить задолго до знаменитого писателя: «Мое воспоминание относился к тридцать седьмому году. Почему-то я обрадовался, что меня затолкали в “Хлеб”, а не в “Мясо”. Вообще-то положение было не из веселых, но эта деталь меня порадовала».

Невинный грузовичок на деле оказался автозаком, предназначенным для перевозки арестантов; на гулаговском арго их называли еще воронками, или черными во́ронами. «Нас по одному погрузили в машину через заднюю дверь. Между дверью и первой перегородкой справа и слева располагались сиденья, где помещались солдаты охраны. Через узкий проход мы попали в коридорчик, в который выходили шесть боксов, по три с каждой стороны. Мне велели войти в одну из этих клеток, рассчитанную точно на одного человека, который, сидя на скамейке, упирался коленями в дверцу. Как только я сел, дверцу захлопнули. Я не видел других заключенных, которых рассаживали по боксам. Слышно было, как стукнули одна за другой пять дверей. Позже я узнал, что в боксы запирали тех, кто считался самым опасным. Столь строгая изоляция нужна была для того, чтобы даже сами жертвы не знали масштабов массовых арестов.