Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Затем завели остальных в общее отделение, располагавшееся в середине фургона, позади начальника охраны и водителя. Ни в общем отделении, куда затолкали, как сардины в банку, добрых пятнадцать человек, ни в боксах не было ни окон, ни освещения. Только вентиляционные отдушины. Мы, конечно, были в ужасе. Никто из нас не проронил ни звука. Те, кого только что арестовали, никогда не пытаются поднимать крик. Мы просто подыхали со страху. Несколько раз мне довелось путешествовать таким способом. В “Справочнике” я привел очень точный рисунок фургона. Если ехали уголовники, блатные – они не стеснялись, перекрикивались:

– Иван, ты здесь?

Что мог поделать охранник? Он барабанил в дверь, грозил карцером. Вообще настоящие блатные вели себя смелее остальных. Для большинства из нас это был первый тюремный опыт. Мы изнемогали от тревоги и дурных предчувствий! Итак, в машине все молчали. Это доказывало, что мы там все были “политические”, то есть люди, не совершившие никакого преступления. Чтобы совладать со страхом, я старался наблюдать за всем, что происходит, в надежде что-то понять».

Позже Жак выяснил, что эти «воронки», известные также под другими кличками, такими как «маруся», «брюнетка», появились в Москве в 1927 году. Это были первые полуторатонки, выпущенные первым советским автозаводом АМО. Их тюремное оборудование несколько раз изменялось, но к началу 30-х годов приняло свой окончательный вид. В ту эпоху, когда арестовали Жака, эти машины то раскрашивали под продуктовые грузовички, то красили в темно-зеленый цвет. В ту же эпоху появляются огромные пятитонные «черные вороны», окрашенные в темный цвет и ездившие только по ночам. Они перевозили целые семьи «врагов народа», часто прихватывали и все их книги, которые могли служить уликами.

Воронок тронулся. Зажатый в душном и тесном боксе, где он не мог даже пошевельнуться, Жак не мог припомнить «Реквием» Анны Ахматовой, который еще не был написан и который ему было суждено прочесть позже:

К тому же он был слишком занят: пытался сориентироваться и понять, куда везут. «Мы ничего не видели. Было совершенно темно. Ни щелочки, сквозь которую можно было бы выглянуть наружу. Когда машина останавливалась, слышно было, как скрипят железные ворота. Через несколько мгновений новый скрип – ворота закрывались. Мы опять ждали. Машина разворачивалась. И новое ожидание – это уже была подготовка к ГУЛАГу: на стройке, в тюрьме, на этапе, во время любого перемещения, любого передвижения – вечно ждать, ждать, ждать. А потом очень быстро – в машину, из машины, бегом, живо, живо! И снова ждать…»

Грузовичок опять развернулся. Ожидание. Стук сапог вокруг машины. Несколько неразборчивых слов – команда. Новое ожидание. «Прошло еще очень много времени, и я услышал, как открылась дверь фургона. Нас выгрузили. Сначала пассажиров изолированных боксов, одного за другим, так, чтобы мы друг друга не видели, потом тех, кто занимал общее отделение. Выходили по одному, в том же порядке, в каком загружались, и прямо в коридор тюрьмы, где охранники нас подгоняли: живо! живо! живо! Каждого по очереди загоняли в помещение, которое еще с царского времени называлось “вокзал”, а там в бокс размером со стенной шкаф». Жак очутился на своего рода сортировочной станции при входе в Бутырскую тюрьму – первое здание налево после ворот, перед которым его грубо вытряхнули из воронка. Это был огромный зал с боксами, расположенными вдоль стен…

Очень быстро его заперли в клетушку, которую в российских тюрьмах называют «шкаф». «Там было так тесно, что я с трудом примостился на скамье. Стоило шевельнуть рукой, и она задевала за дверь. Параши не было. Там я пробыл не меньше двух часов. Потом мой шкаф отпер охранник, державший в руке формуляр, и спросил у меня имя. Я ответил, он заглянул в мое дело. Потом велел выйти и сесть на скамью перед столом, за которым находился другой охранник с регистрационной книгой; этот спросил у меня имя, дату рождения, задал и другие вопросы, в частности о моей национальности, то есть этнической принадлежности – записали меня французом. Он методично заполнил каждую рубрику».

Управившись с записью, охранник, по-прежнему имея при себе формуляр Жака с фотографией, препроводил его в душ на одного человека. Произошло знакомство с «унылым тюремным душем». «Вот как работал этот душ: заключенный входил в кабинку и раздевался. Первый вопрос: куда девать одежду? Место для нее не предусмотрено. Одежда после душа оказывалась мокрой. Как только закрывалась дверь, охранник включал воду. Температуру регулировал именно он, вода оказывалась то ледяной, то чуть не кипятком. Контрастный душ, как он есть! Хотя если вы вопили от слишком горячей воды, охранник иногда добавлял холоду.

Я настаиваю на том, что, как правило, охранники не были садистами, хотя во время обязательной политической подготовки комиссары вбивали им в голову, что они имеют дело с гнусными врагами народа. Они бывали свидетелями крайне жестоких сцен. Они знали, что людей, которые сейчас моются в душе, будут, вероятно, пытать во время допросов, что всех их осудят, а многих расстреляют. Ведь исключений не было. Никто из тех, что попадали к ним в руки, не выходил на свободу. Ну разве что один на миллион. Расстрелы производились прямо в тюрьме. И часто те самые охранники, которые водили в душ, посылали пулю в затылок осужденному. В мире, где казни были постоянным, банальным делом, профессиональных палачей не было. Эту работу исполняли все по очереди. Мой охранник, пускавший для меня воду в душе, запросто мог оказаться палачом моего соседа – или моим. Но занимались они этим без особого усердия».

Душ продолжался несколько секунд. Темное, почти черное мыло размером со спичечный коробок. Не мыло, а комок вонючей грязи. Живо! Живо! Ополоснуться некогда. Вытираться тоже некогда, да и полотенца нет. Повезет тому, кто исхитрится не промочить одежду – он выйдет относительно сухим. Кто-то из иностранцев с Запада, более наивный, чем Жак, стал спрашивать, как ему быть, и получил ответ:

– Тут тебе не санаторий!

«Санаторий… Самая немыслимая роскошь советского человека. Попадали туда не все, но мечтали о санатории решительно все! Способен ли охранник на сочувствие? Такое и вообразить невозможно, малейшее проявление милосердия было смертельно опасно. Охранник сам находился под наблюдением двадцать четыре часа в сутки. И он об этом знал. Малейшее движение жалости, ободрения – и он пропал. Охранник никогда не скомпрометировал бы себя ради заключенного, даже если по природе это был незлой человек».

Промокший Жак вышел из душа, все еще веря, что его одиссея близится к концу, что скоро все будет в порядке, как и положено в стране коммунистов. Теперь ему предстояло в течение следующих двадцати часов подвергнуться новому обыску. «Обыск проходил в просторном помещении, где мы все были голыми, как черви. Как я узнал позже, по правилам полагалось, чтобы обыскивающий был того же пола, что обыскиваемый, но это правило соблюдалось не всегда, хотя и без особого вуайеризма. Охранницы просовывали палец, обтянутый резиновой перчаткой, в вагину женщинам. Мужчинам приказывали стать на четвереньки и раздвинуть ягодицы. Все места, где можно было спрятать любой, самый крошечный предмет, тщательно исследовались, – волосы, борода, рот, язык, подмышки».