Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

А очутившись в Бутырках, в камере, они, разумеется, тревожились о женах, детях. Обычно родственники догадывались, что возможен арест. Это же Советский Союз. В больших городах можно было что-то узнать, пойти и спросить, не арестован ли такой-то. Но часто женщины не решались привлечь таким образом внимание к мужу или сыну – пускай считают, что подозрение не может их коснуться. В Москве была возможность пойти за справкой к особому окошечку НКВД. Жена или другой родственник называли имя пропавшего человека и протягивали пятьдесят рублей – столько стоила справка. Служащий смотрел в журнал и иногда отвечал – нет, этого имени в списке нет, а иногда брал пятьдесят рублей, и родные понимали, что член семьи в какой-то тюрьме. Дальше оставалось ходить из одной тюрьмы в другую, каждый раз протягивая пятьдесят рублей. Мои сокамерники ужасались, представляя, как их жены или матери мечутся по городу, разыскивая их».

Все эти истории помогали скоротать время в камере, где Жак попрежнему ждал допроса. Вскоре ему предстояло узнать бесконечное количество камер. И в каждой люди, люди. В одних камерах он не задержится, в других проведет недели и месяцы. Их очертания, размеры, запах забудутся, но о самой своей первой камере в Бутырках, той, где встретился с другими заключенными, преподавшими ему курс выживания, он и через шестьдесят лет помнит, как будто это было вчера.

Ну а Бутырки, или Бутырка, или Буттюр, – его первая тюрьма, первое коммунистическое пенитенциарное заведение, с которым он познакомился. Бутырская тюрьма НКВД-МВД СССР – место предварительного заключения, одна из самых крупных тюрем Москвы. Это бывшая казарма Бутырского гусарского полка Екатерины Второй. Переоборудованная под тюрьму, Бутырка была увеличена и модернизирована в конце XIX века, а в советские годы не раз расширялась; при Жаке она занимала уже приблизительно два десятка трехэтажных корпусов. Часть камер – одиночки, но большинство – крупные, на двадцать пять коек, хотя в годы сталинских чисток в них набивалось по 170 человек, а в целом население тюрьмы достигало 20 000 подследственных. Когда в 1993 году Жак, прошедший через бесчисленные тюрьмы, посетит ту, с которой всё началось, он услышит от начальника тюрьмы, что в помещениях, рассчитанных на три тысячи человек, до сих пор содержится шесть тысяч.

Но в то время кончался зловещий тридцать седьмой, и Жак только начал постигать науку, которая поможет ему написать «Справочник по ГУЛАГу». Он все ждал вызова к следователю. После первой стычки с сокамерником, который ему позавидовал, потому что его, быть может, в отличие от остальных не будут пытать, он замечал, как уходят на допрос подследственные и как они возвращаются, окровавленные, избитые, полумертвые. С какого-то момента дверь камеры каждую ночь отворялась и вновь затворялась, пропуская истерзанных людей, от побоев почти утративших человеческий облик. Он уже не мог притворяться, что ничего не видит и не слышит. Он ждал своего часа. Два месяца он ждал, когда наступит обещанное «завтра», переносившееся со дня на день, и вот наконец Жак-француз предстал перед своим следователем.

Жак говорит, что его арестовали в конце декабря 1937 года. Массовое применение пыток началось в ночь с 17 на 18 августа 1937 года. «К утру 18 августа, как мне рассказывали, большинство подследственных в Бутырках вернулись с допросов с заметными следами побоев. Вероятно, именно той ночью то же самое началось по всему Советскому Союзу».

Сам он ничего не боялся и упрямо цеплялся за мысль, что, возможно, в стенах НКВД происходит саботаж, потому что не может же быть, чтобы в стране Ленина и Сталина пытали людей; он ждал, когда охранник, вызывая на допрос, назовет первую букву его фамилии. Букву называют шепотом, и все, чья фамилия начинается с этой буквы, должны по очереди назвать себя охраннику, а тот, сверяясь со списком, спрашивает у них имя, отчество и год рождения. Если все совпадает, человека уводят. Позже Жак узнает, откуда пошел такой странный обычай.

В тот день, спустя примерно шестьдесят дней с его задержания, в списке на букву Р фигурирует отчество «Робертович».

– Приготовьтесь на выход.

«Я был совершенно уверен, что выйду на свободу. Удивило, что меня подвергли этой процедуре. Я не сомневался, что за дверью ждет офицер, который принесет мне извинения.

Следователь – а в коммунистической стране он и собирает “материал”, и возбуждает дело, а то и сам арестовывает, и предъявляет обвинение, и ведет предварительное следствие, и составляет обвинительное заключение – ждал меня, сидя за столом в форме защитного цвета и сапогах. На первый раз я имел право сидеть на настоящем стуле. Позже мне предназначался табурет, привинченный к полу в самом дальнем углу кабинета.

Я предстал перед следователем, и он задал мне вопрос; как я позже узнал, его задавали всем, но тогда он меня изумил:

– Знаете ли вы, почему вы оказались здесь?

– По ошибке…

– Вы должны откровенно рассказать о вашей контрреволюционной деятельности. Мы всё знаем… Мы пришли к выводу, что вы представляете слишком большую опасность, чтобы оставаться на свободе… Лучше честно обо всем расскажите… Вам же будет лучше… Вы должны признаться в своих преступлениях…

Все это он выдал не сразу, а небольшими порциями, которые перемежались паузами и моими заверениями в невиновности. Тут я начал беспокоиться. Я не знал, что эту тактику они применяют ко всем подряд. Поскольку арестовывали ни за что, нужно было изобрести повод для ареста. Часто новички спрашивали у тех, кто сидел уже давно, за что их замели. Ответы были самые разные, например, “за американцев”.

Имелось в виду, что в конце Второй мировой войны советских людей кое-где освобождали американцы; а могло быть и “за англичан”, по той же причине. Другие основания для ареста: “за болтовню”, “за словцо”, “из-за мерзавцев” (по доносу), “за жену”, “за то, что не отреклась от мужа”. Могли арестовать за стакан воды, поданный оккупанту, или “за интонацию”: рассказывали, что в двадцатые годы старая дама, стоявшая в очереди за хлебом, вслух прочла лозунг: “Знания – рабочим!”, и ее тон сочли “двусмысленным”. Если кто-нибудь отвечал: “Ни за что”, по традиции ГУЛАГа все возмущались: