Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Не будем забывать, что помимо прочих различий между фашизмом и марксизмом-ленинизмом было и то, что коммунисты, советские и не только, преследовали своих собственных граждан, свой народ, а нацисты хотя и проводили чистки в своей партии, но в основном все-таки истребляли тех, кого считали инородцами, меньшинствами, евреев, цыган. Именно евреи и цыгане были их главными жертвами. По большому счету, ни один еврей не одобрял нацизма. В России, правда, арестовывали и истребляли русских крестьян, отказавшихся вступать в колхозы: их тоже назначили жертвами. Но крестьяне хоть отвергали коммунизм. А вот я, напротив, никогда не оказался бы в ГУЛАГе, не будь я коммунистом. В сущности, я сам на это напросился.

Я полагаю, что если уж кто-то взялся, как я, сражаться за правое дело, веруя в него всеми фибрами души, надо было понимать, что делаешь. Если человек неспособен осознать, что погнался за неуловимой химерой и что его путь ведет только к преступлениям и лжи, значит, нечего строить из себя героя. В погоне за этой химерой я сам поставил себя под удар. Я сам был виноват. И я за это заплатил. Здесь, на Западе, я встречался с левыми, много с ними беседовал. Они искренне интересовались моим опытом и тем, что я мог им сказать. Но очень скоро они от меня шарахались, потому что я оказывался живым свидетелем их лицемерия. В общем, они предпочитали упорствовать в своем заблуждении и дальше верить в Деда Мороза. Им больше нравилось думать, что во всем виноват Сталин. Все мы похожи, и я тоже ничем не лучше. Мы любим наши химеры, любим верить в Деда Мороза, особенно когда за это не надо платить. Но я-то заплатил сполна».

Но все эти соображения не могли в то время прийти в голову Жаку, пока он, в своем роскошном костюме, в замшевых туфлях, при фетровой шляпе, ждал на Лубянке перевода в «собачник» – в свою первую этапную камеру. Все безвинно отсидевшие по пятьдесят восьмой статье вспоминают, как больно ударил по ним арест, этот удар, этот развал личности, от которого самые ранимые запросто сходили с ума, этот ураган, вышвыривающий из жизни и превращающий то, о чем и думать-то было немыслимо, в надвигающуюся угрозу, а потом в реальность. Его мысли, должно быть, метались между оторопью, страхом, тревогой за любимую женщину, оставшуюся на воле, пока он переживал непостижимое крушение смысла всей своей жизни. Но все-таки он собирался вскрыть допущенную ошибку, оправдаться, по всем пунктам доказать свою полную невиновность. И в общем, несмотря на силу потрясения, он был еще почти тот же человек, что накануне: правоверный коммунист, убежденный, что в СССР без вины не сажают и что его соседи по камере, в отличие от него, – настоящие враги народа.

Но с того дня в нем зародилось сомнение. И вместе с тем темное неосознанное стремление, разве что понаслышке знакомое счастливчикам, не побывавшим в его шкуре: оно называется стремление выжить.

По единодушному мнению всех прошедших через этот опыт, первые сутки после ареста повергают задержанного в такой внутренний хаос, что он оглушен, ослеплен и перед глазами у него еще мерцает огонек надежды на то, что всё это ошибка, которая немедленно разъяснится.

С той минуты, когда за Жаком захлопнулась дверь, лишенная изнутри дверной ручки, зато снабженная окошечком, перед его настороженным взглядом развернулось поле неисчерпаемых исследований. Он мысленно принялся сочинять «Справочник по ГУЛАГу». Для него, лингвиста, слово сразу превращалось в карточку и встраивалось в картотеку. Потом на основе карточки начиналось скрупулезное наблюдение, основанное на практике, а если понадобится, на дальнейшем исследовании. Итак, вот первое слово: ГУЛАГ – ключ, открывающий целый мир, о существовании которого ни Жак, ни множество других людей до сих пор и не подозревали. Покуда Жак, убежденный, что советские тюрьмы предназначены только для «настоящих» преступников, проникает в первый круг этого ада, еще не представляя себе ни его места в жизни страны, ни его порочности, я перечитываю в «Справочнике» статью «ГУЛАГ», написанную им после освобождения. Вот ее краткий пересказ.

ГУЛАГ – новое с 1930 года название «Концентрационных лагерей ОГПУ СССР» в связи с переименованием их в «Исправительно-трудовые». Первый начальник Г. – Генрих Ягода, которого позже сменит Матвей Берман. Оба будут расстреляны как «враги народа» во время Великой чистки. Заключенные ГУЛАГа осуществляют первые гигантские стройки социализма, причем отсутствие механизации подменяется мускульной силой сотен тысяч голодных и плохо одетых заключенных. ОГПУ широко рекламирует свое умение перековки рецидивистов и контрреволюционеров в энтузиастов строительства коммунизма.

Согласно постановлению ЦИК и СНК СССР от 10 июля 1934 года «Об образовании общесоюзного НКВД», в ведение ГУЛАГа передаются все до сих пор существовавшие лагеря и трудовые колонии. Таким образом, все лагеря СССР объединяются под одним началом; термин «ГУЛАГ» применяется до 1953 года. В более узком смысле малый ГУЛАГ – лагеря – это микрокосм, с большой точностью воспроизводящий большой ГУЛАГ, то есть Советский Союз.

Ночью после ареста Жака переводят в подвал Лубянки. Это место служит местом временного содержания тех, кто схвачен ночью, пока администрация распределяет их по камерам и по другим тюрьмам. На гулаговском жаргоне, унаследованном от поколений арестантов, оно называется «собачником», где задержанные в страшной тесноте ждут своей участи обычно не дольше суток. В эту камеру входят из внутреннего двора, а потом несколько ступенек вниз. «Всё было расписано, как в аптеке. Все задержанные в свой черед проходили через эту камеру, как через таможню. На другой день часам к десяти-одиннадцати утра распределение по камерам завершалось. “Собачник” был готов к приему новых постояльцев».

Зайдя в эту довольно тесную камеру, Жак застал там двух мужчин, занимавших железные топчаны, покрытые досками. Потом каждый час приводили новых арестованных, и до утра камера всё продолжала заполняться. «Что это – память о Гражданской войне? Некоторые, как будто уже знакомые с тюремными обычаями, укладывались валетом. Правда, большинству здесь перевалило за сорок, и они в самом деле могли помнить ту эпоху. Кто прибыл позже, ложились на пол. К утру камера была забита до отказа.