Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Но теперь Жак, несмотря на тревогу Луизы, ни в чем не сомневается. Опасается, но совсем чуть-чуть, и то за нее, а не за себя. Однако сомнений у него нет. У идеалистов и у верующих сомнений не бывает. Он садится на пароход, плывущий во Францию, и встречается со своим парижским связным. «Я знал, как выйти на связь, наизусть помнил коды и телефонные номера. Я ждал товарища в бистро, в руке у меня была условленная газета. Все было как всегда, он спросил, свободен ли столик, мы немного поболтали, потом обменялись паролями. Товарищ был в курсе, что меня вызывают в Москву, и велел возвращаться как можно скорей. Я под другим именем поспешил в Москву, где вовсю бушевала Великая чистка. Я не желал знать, что через нее проходили все – функционеры центрального органа и национальных секций, члены Коминтерна и вспомогательных служб».

Спустя шестьдесят лет Жак не забыл молодую шпионку, с которой в Испании несколько недель делил супружеское ложе и тайный передатчик. Он не знал ни ее имени, ни фамилии, ни даже национальности. Ему бы хотелось ее найти, по его расчетам, ей теперь должно быть восемьдесят семь лет. Он надеется, что она догадалась спастись бегствам, вернуться к своим родным. «Или хотя бы пускай бы ее арестовала полиция Франко. Это все-таки лучше, чем ГУЛАГ. Среди тех, кого потом арестовали советские органы, выжили очень немногие – даже если им не выносили смертного приговора. Например, Грете Бубер-Нейман, с которой мы встречались в тридцатые годы: Гитлер выдал ее Сталину по договору о союзничестве, а немецкие коммунистки, с которыми она вместе сидела, швырнули ее обратно, в нацистский лагерь [11]. Выдержать фашистские застенки было для коммуниста делом чести, в отличие от коммунистических, означавших для него сплошное отчаяние».

В Москве Жак явился в штаб-квартиру. Его начальник Краецкий отсутствовал. Уже два дня его никто не видел. Никто не знал, где он. В кабинетах царил ужас. Повсюду шли аресты. Никто не осмеливается вслух предположить, что начальника арестовали – возможно, он на секретном задании? Предположить, что такой человек может быть арестован, значило заниматься антисоветской пропагандой. А если его близкие узнавали, что его в самом деле задержали, они начинали ждать, что за ними тоже скоро придут. Жак вошел в здание; у него, как всегда, были с собой маленькие подарки для тех товарищей, которые никуда не ездили. Он привозил всякие мелочи, чулки для девушек, зажигалки, авторучки для всех, всё то, чего не купить было в Советском Союзе. Он всегда поддерживал сердечные отношения со стенографистками и мелкими служащими секретной службы.

Но на этот раз, когда он вошел в здание, его поразила метаморфоза: «Вдруг оказалось, что все эти товарищи, которых я прекрасно знал и которые прекрасно знали меня, смотрят на меня стеклянными глазами. Как чучела зверей. Ничего не выражающие лица! Они меня явно узнавали, но скользили по мне взглядом, как по стенке. Мне стало жутко. Всё это были хорошо знакомые люди. На мои вопросы отвечали односложно: да, нет, не знаю. Смертельно боялись сказать что-то такое, что можно будет использовать против них».

Тем не менее он назвал свое имя и звание при входе в отдел, спросил, можно ли увидеть начальника – так полагалось, когда агент возвращался из-за границы. Его шеф Краецкий отсутствовал, его послали к другому, который должен был решить, где его поселить. Тот не прогнал его взашей, а отправил в гостиницу «Интурист», где жили агенты, приехавшие ненадолго; Жаку предлагают прийти завтра: «возможно, товарищ будет на месте». На другой день Краецкого опять нет. В следующие дни Жак приходит на службу ежедневно с тем же результатом.

Он находит другого начальника, который назначает ему встречу еще через пять дней. А через пять дней сообщает, что сам здесь недавно и пока не имеет возможности принять Жака. По меньшей мере через две недели он все-таки находит для Жака время и начинает разговор с восклицания:

– Ну вот, я принял наконец дела в этом борделе, который тут развел гитлеровский агент Краецкий!

Жаку не требуется дальнейших объяснений. Он тут же понял, что его начальник арестован. «Я сразу стал возмущаться: “Ах, этот подлец Краецкий! А ведь прикидывался убежденным коммунистом! Я и на даче у него бывал, и сына его видел, я-то думал, что он прекрасный парень! Воистину, никому нельзя доверять!”» Новый начальник, высоченный краснолицый казак по фамилии Черномордик, назначил ему явиться еще через две недели. Когда Жак пришел, Черномордик уже был арестован, в свою очередь. «И опять не было начальника. Потом меня срочно вызвали. Долго же мне пришлось ждать! Когда меня в конце концов тоже арестовали, я уже был вполне к этому готов. В глубине души я знал, что по-другому эта история кончиться не могла».

Приехав в Москву, Жак опять поселился на одной из тех дач, где раньше ждал нового задания; теперь он ждет решения своей судьбы. Узнав, что арестован его добрый друг, немец, он навестил его жену и четырехлетнюю дочь, чтобы их поддержать. Встретили его милосердным приказанием:

– Убирайся вон!

Каждая семья, где кто-то арестован, знала, что за ней следят. Если арестовали друга, к которому ты пришел, за этим мог последовать арест гостя. Аресты были заразны, как чума.

И все-таки Жак не стал откладывать свою свадьбу с Хулитой, молодой испанкой из семьи мадридских интеллектуалов, которая не служила в Коминтерне и даже не состояла в партии. Она была сочувствующая, и Жак был в нее влюблен. Рассказывает он о ней мало, как обо всех, кто ему дорог. В Москве она занималась испанскими детьми, которых советское правительство вывезло из Испании, чтобы спасти от ужасов гражданской войны – многие из этих детей потом погибли в ГУЛАГе. Пожениться они решили еще за границей; бракосочетание назначили на день, накануне которого Жака арестовали. За день до ареста Жак и его невеста пришли в гости к хорошим друзьям, Эмме и Гарри, американским коммунистам, поселившимся в Москве; к этим друзьям Жак придет через двадцать лет, когда его выпустят из ГУЛАГа.

Перед тем как позвонить в дверь, девушка стерла со щеки Жака следы помады от своего поцелуя. Жак сохранил этот платок. Он будет беречь его в Бутырской тюрьме, пока не истреплется батист, а отпечаток губ не исчезнет окончательно. В одной из коробок с фотографиями, сохранившимися у него, в 2001 году отыщется ее портрет, который Жак нарисовал в 1956 году. На обороте этого листка бумаги – нежная записка по-испански, написанная ею в конце лета 1937 года. Жак не может точно вспомнить происхождение этого листка. Возможно, он хранил все двадцать лет, странствуя по ГУЛАГу, среди своих скудных пожитков эти ее ласковые слова. Но скорее он просто воспроизвел по памяти то, что написала ему молодая испанка за два десятка лет до того.