Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

На другой день – дело было в декабре 1937 года – Жаку позвонила Наташа Б. Его не было дома, но вернувшись к себе, он нашел записку, подсунутую под дверь. Предстоит новое задание. Утром приказано явиться на службу с упакованным чемоданом и следовать инструкциям товарища, который будет его ждать и проведет с ним подготовительную беседу. Жак пытается предупредить невесту, что пожениться завтра им не удастся, но ее нет дома. Он тщательно собирает огромный роскошный чемодан, весь в наклейках европейских отелей. Готовит щегольской костюм, сшитый в Париже, замшевые ботинки, дюжину галстуков и, поскольку в Москве начинается зима, английское пальто из верблюжьей шерсти, теплое и легкое. Строгий элегантный наряд дополняет фетровая шляпа. Русских денег он с собой не берет: за границей они могут его выдать. На дне кармана завалялись один рубль и 167 копеек – негусто на двадцать лет каторги.

Назавтра (любопытно, что точная дата столь важного события не сохранилась у Жака в памяти) он послушно является в Главное разведывательное управление. Там секретарша Наташа Б., добрая приятельница, с которой они уже давно знакомы, он даже когда-то немного за ней ухаживал, сообщает ему, что он получит точные инструкции в другом месте, а потом немедленно отправится на территорию Франко. Из Испании его отозвали по досадному недоразумению: работать на передатчике там некому, необходимо как можно скорей спасать положение.

– Ты поедешь с товарищем Иваном.

Внезапно Жак обнаруживает, что в комнате находится этот незнакомый ему товарищ, которого он сперва не заметил. Наташа целует Жака, желает доброго пути. Иван любезно подхватывает чемодан. Жак идет следом. На улице ждет роскошный «паккард» с шофером. Ни машины, ни водителя Жак не знает. А ведь ему вроде бы знакомы все машины секретной службы, их не так уж много, и все они поскромнее, советского производства. Лица водителя он тоже раньше не видел. Садятся в машину. Жак не задает терзающего его вопроса: куда мы едем? Говорят о невинных пустяках, собеседник вполне дружелюбен. Жак смотрит в окно, пытается сориентироваться, но по-прежнему не задает вопроса, назойливо звучащего у него в мозгу: куда едем?

Машина пересекает площадь Дзержинского, останавливается у дверей Народного комиссариата внутренних дел на Лубянке, у бокового подъезда. Жак отметил, что это не главный вход.

– Выходите, товарищ!

Он выходит из машины. Товарищ опять предупредительно хватает чемодан Жака, и они входят в замаскированную дверь, которую его провожатый тут же захлопывает за ними. Они оказываются в очень маленькой жарко натопленной комнатке. В противоположной стене другая дверь, которую охраняет солдат с винтовкой со штыком. Хотя Жак прошел через эту комнату мгновенно, она врезалась ему в память с удивительной точностью. У солдата злые черные глаза, широкие скулы, лицо в оспинах, на голове красноармейская островерхая шапка-буденовка с большой красной звездой. Сопровождающий предъявляет пропуск. Солдат кивает и отворяет дверь. Оба входят в эту вторую дверь.

И вдруг Жак остался один. Он так и не понял, куда исчез сопровождающий – словно в люк провалился. Он не знал, что позже еще увидит этого лейтенанта в кабинете следователя, который будет его допрашивать. Он один среди своих, стойкий и верный коммунист, молодой идеалист, превратившийся в советского агента. Его выдали свои – секретная шпионская служба. И вот он со своим чемоданом в комнате, напоминающей таможню. В тюрьме на Лубянке.

«Не знаю, в какой момент исчез мой сопровождающий. Я слишком нервничал. Не обратил внимания. Как бы то ни было, его уже не было. Зато появились трое или четверо молодых военных в шапках с нашивками земляничного цвета, которые вежливо попросили:

– Будьте добры, откройте чемодан и достаньте всё из карманов.

Очень вежливо попросили. Я не знал, что со мной будет, но понимал, что мы находимся в здании политической полиции, в тюрьме, в “большом доме”. Меня попросили открыть чемодан и составили подробный список всего, что там было. Я говорил себе, что эти предосторожности необходимы, когда кто-то уезжает за границу с секретным заданием. Недавно я предостерегал одну знакомую коммунистку, по легенде не имевшую отношения к СССР, которая завернула туфли в газету “Правда”! Такая деталь могла вас выдать. Затем солдаты попросили меня раздеться и осмотрели мою одежду. Я оделся, удивляясь, что мне не вернули галстука. Затем меня пригласили в соседний кабинет, выдали подробный список личных вещей, он остался у меня. Я сел за столик, на котором ждали чернильница с фиолетовыми чернилами – в России повсюду были эти фиолетовые чернила, – ручка с пером и анкета. Мне очень любезно сказали:

– Будьте добры, заполните.

Я взял ручку. Анкета в России – это было святое, их заполняли всегда и везде, они были частью системы.

Имя, фамилия, партийность, дата и место рождения, национальность… Полным-полно вопросов, я отвечал на них механически, по-прежнему ничего не понимая. “Росси Жак Робертович”. Страница следовала за страницей, но вот наконец я дошел до последней и прочел: “Подпись обвиняемого”. Я был “обвиняемым”! Я вернул анкету, перечитал “шапку” на первой странице, на которую сперва не обратил внимания, и прочитал: “Анкета обвиняемого”. От волнения я не заметил этих слов, которые буквально бросались в глаза. Они были набраны огромным шрифтом. Вот что получается, когда не хочешь видеть того, что есть. Я отказывался смотреть правде в лицо. Позже, в тюрьме, я какое-то время просто не слышал стонов истязаемых. Вот так и теперь я не заметил, не пожелал заметить эту “шапку” на анкете, набранную жирным крупным шрифтом, и только в самом конце был уже просто вынужден увидеть и понять это слово – обвиняемый.

Я вскочил, бросился к дверям, обнаружил, что на них нет ручки, только окошечко. Я забарабанил в дверь, тут же появился военный:

– В чем дело?

– Почему это я обвиняемый? В чем меня обвиняют?

Он ответил очень спокойно, очень вежливо:

– Об этом вы узнаете завтра на допросе».

Непосредственный начальник Жака, Краецкий, был расстрелян. Через добрых тридцать лет Жак встретится с его сыном, тот будет читать лекции в Варшавском университете. В 1937 году это был мальчуган лет семи. «В коммунистической Польше он будет пользоваться большим уважением, поскольку его расстрелянный в Москве отец после ХХ съезда реабилитирован как истинный коммунист. Поляки гордились своими отважными борцами, считалось, что это жертвы сталинизма, а не марксизма-ленинизма как такового».

Невесту Жака пощадят. О ней думал Жак в первые часы смятения в Лубянской тюрьме. Жалеет ли он о том, что случай вмешался и не дал им соединиться? «Очень мило было со стороны НКВД не допустить этого брака: она бы, бедняжка, не была со мной счастлива». Он знает, что если попытается напомнить ей о себе, это может обернуться для нее огромными неприятностями. И он не станет ей писать, не станет искать встречи. Спустя десять лет, когда он уже будет в лагере, он доверит письмо к ней одному уголовнику, который, отсидев свой срок, поедет в Москву. В этом письме он будет умолять ее уехать из СССР, если ей удастся получить у властей разрешение на выезд. Теперь он знает, что любой беженец, которого великодушно берет под свое крыло советское правительство, оказывается в ловушке. Молодой женщине удастся передать ему ответное письмо. Это письмо его успокоит. Она обиняком даст понять Жаку, что согласна уехать из СССР. Много позже Жак узнал, что она уехала в Мексику, а спустя сорок три года, во время своего пребывания в Вашингтоне, попытался ее разыскать, но ему это не удалось. У Жака остался только платочек с ее помадой, постепенно выцветавшей и тускневшей, да яркое воспоминание, которое не потускнело и спустя пятьдесят лет после того декабрьского дня 1937 года, когда он потерял свободу и – что было для него, по его собственному признанию, в тысячу раз горше – начал терять веру в то, что служит самому справедливому делу на свете.