Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Позже, в тюрьме, где находились осужденные, за этим следовали дальнейшие вопросы: «имя, отчество?» «статья?», «срок?», «конец срока?», что помогало надзирателю оценить степень опасности, которую представляет заключенный. Осужденный за непредумышленное убийство считался опаснее простого вора, но менее опасным, чем осужденный за умышленное убийство. Однако самый зачумленный из всех – это, разумеется, политический, «фраер». Добавим, что человек, чей срок заканчивается через несколько месяцев, считался менее опасным, чем тот, кому еще предстояли долгие годы отсидки.

Когда оказывались по ту сторону двери, надзиратель возобновлял опрос и проверял, соответствуют ли ответы тому, что написано в формуляре у него в руках. Два других надзирателя заламывали заключенному руки. Вперед! И заключенный, обмирая от ужаса, шагал между двумя надзирателями и никогда ни о чем не спрашивал, потому что слишком хорошо знал, куда его ведут.

С Жаком такое случалось раз пятнадцать, не больше; его торопливо волокли на допрос в адское подземелье. Он так и не признался в вымышленных преступлениях, как делали другие, но не потому только, что был крепче или удачливей, но еще и потому, что на своей секретной службе он был мелкой сошкой. Его допрашивали не так ожесточенно, как могли бы, потому что весь его отдел уже получил обвинительные заключения и приговоры: «Тот, кого били достаточно долго, непременно в конце концов сдавался». Легко было сломать человека, заставить его сказать всё, что требуется, и донести на лучших друзей. Одни держались дольше, чем другие. Но есть законы человеческой природы, и сопротивляться до бесконечности не может никто.

«Я видел, как люди сдавались даже до того, как их начинали пытать. В Бутырках был один подследственный, которому следователь пригрозил, что переведет его в Лефортовскую тюрьму, которая в то время славилась изощренными пытками и кошмарными карцерами. Видимо, он раскололся: несколько дней спустя он вернулся после долгого допроса довольно спокойный и тихий; впоследствии его никуда не перевели.

Кроме того, в камерах было полно стукачей, иначе их еще называли толкачами; их обязанностью было все время “толкать” подследственных, чтобы они признавались во всем, чего от них требовали: “Тебя будут пытать… избивать жену и детей… их сошлют в Сибирь… Лучше дай показания! Хотя бы семью спасешь…”. Особо важных заключенных даже запирали в камеры на двоих вместе со следователями, выдававшими себя за таких же подследственных, как они. И эти “толкачи” из кожи вон лезли, чтобы сбить заключенного с толку и склонить его к подчинению.

А еще было такое явление, как “хвост”: в него входили все те, кого схватили в результате какого-нибудь одного ареста; они были как хвост кометы, сперва плотный и сверкающий, потом всё бледнее и тоньше, и наконец этот хвост исчезал совсем. Чем ярче была комета, тем длиннее был тянувшийся за ней хвост. Первые арестованные занимали ответственные посты, они были связаны с высоким начальством. Добытые у них сведения позволяли “разоблачить” других, то есть сфабриковать дела на этих людей. Я был в самом конце хвоста: простой подчиненный, я замыкал список. Я интересовал их меньше. Меня не казнили и били меньше, чем других».

Так Жак признавался в том, как ему повезло. Возможно, это был просто косвенный способ выразить неясное чувство вины, преследующее тех, кто выжил.

«Раз в десять дней все подследственные имели право написать жалобу и подать ее во все юридические, государственные и партийные инстанции; раз в десять дней старший надзиратель спрашивал, кто хочет подать заявление. Мы молча поднимали руку, и вскоре нам приносили, как положено по уставу, фиолетовые чернила, перьевые ручки и по одному листку бумаги на каждого, размером с открытку. Подследственные старательно анализировали предъявленные им обвинения и выражали претензии на методы, которыми у них вырывали показания. Я долго думал, что эти жалобы отправлялись прямо в мусор, но потом обнаружил, что иногда к ним прибегают, чтобы сфабриковать новые обвинения».

Подобно многим другим, Жак с жаром заверял инстанции в своей невиновности во множестве заявлений, которые ни к чему не приводили. Он еще не знал, что больше полутора лет проведет в следственной Бутырской тюрьме. В сравнении с тем, что происходило до того и что его ожидало, там было не так уж и плохо. «Через некоторое время допросы совершенно прекратились. В тюрьме было вполне сносно, когда вас не допрашивали: ни страхов, ни физической боли, ни побоев». Позже Жаку открылось, что у подследственного, не обязанного работать, рацион питания, казавшийся ему весьма скромным, на 100 граммов хлеба и 10 граммов сахара в сутки больше, чем у осужденного, отказывающегося работать. Со временем к нему вернулся душевный покой, ведь его больше не мучил следователь, и оказалось, что для него, тюремного старожила, в этой жизни имеются даже изрядные преимущества.

Например, очень важен выбор места. Вообразите просторную камеру одиннадцать на шесть метров, битком набитую заключенными. Новичку достается самое невыгодное место, как правило на голом полу под откидными койками, у входа, рядом с парашей. Тот же, кто лежит на койке у окна, далеко от смрадного бачка, – баловень судьбы, и все ему завидуют. Вот почему каждый внимательно следит за освобождающимся местом, чтобы занять его, как только счастливчик, владевший им, покидает камеру вместе со своим вещмешком.

Тут на сцену выступает главное лицо, староста камеры, и задает освященный обычаем вопрос:

– Кто хочет на свободное место?

Поднимаются несколько рук.

– Давность?

Давность исчисляется с момента ареста. Кто раньше пришел, тот и имеет право на место. Чем дольше Жак здесь находится, чем больше подследственных переходят в другие камеры, тем больше у Жака давность. Постепенно он становится самым давним обитателем камеры.

«В сущности, пререканий никогда не возникало, во всяком случае во время моего пребывания в Бутырках. Правда, никаких записей не велось. Но поскольку из камеры в камеру переводили только по несколько человек, оставшиеся всегда могли подтвердить, что да, Петрова в самом деле арестовали в сентябре тридцать седьмого, а Жака в декабре. Проходили месяцы, я превращался в ветерана камеры».

Тот, кто распределяет блага и вообще возглавляет обитателей камеры, называется старостой. В 1937-м, когда Жак попал в Бутырки, старосту выбирали голосованием товарищи по заключению. Потом, в 1938-м, после очередного посещения камеры начальством, ситуация изменилась. «В принципе камеры посещались начальством приблизительно раз в две недели. В тот день, как всегда, вошел начальственный чин, все встали. Молчание. Начальник осведомился, имеются ли вопросы. Чаще всего вопросы бывали чисто технического свойства: “У нас нет тряпки для мытья пола” или “Больше десяти дней не приносили покупки из ларька” (тем, у кого были деньги, разрешалось раз в десять дней что-нибудь покупать в тюремном ларьке). О своем следственном деле не говорили, знали, что это бесполезно.