Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

– Встать! Приготовиться к прогулке!

Тут все резко просыпались и начинали суетиться, срывались с откидных коек, из “метро” и с “самолетов” (настил для спанья между нарами от стены до стены). В Бутырках мы ходили по кругу парами, руки за спиной, во дворике размером приблизительно пятнадцать метров в длину и восемь в ширину; нас там было несколько десятков, как в колодце. Разговаривать запрещалось. Сверху наблюдал охранник, при малейшем нарушении всех немедленно загоняли обратно в камеры. Однажды днем я заметил летящего голубя – его арестовать было нельзя. Иногда между трещин асфальта пробивался пучок травы. Всему этому я радовался, как подаркам. От товарищей я слышал, что в Лубянской тюрьме, которая тогда была самой большой в Москве, выводили гулять на огороженную крышу».

«Метро» назывались места на полу под нарами. В эпоху Большого террора, когда Жак попал в тюрьму, заключенным часто приходилось там спать, хотя уважающий себя зэк, особенно блатной, никогда до такого не унижался. А «самолеты» – это щиты обычно из трех-четырех продольных и двух поперечных досок размером около 75 на 190 сантиметров. В перенаселенных камерах ими перекрывали пространство между двумя рядами сплошных нар, расположенных вдоль противоположных стен камеры, чтобы разместить на ночь больше народу. Сперва те, у кого не было места на нарах, залезали под нары. Когда людей было слишком много, все ложились на бок, и повернуться на другой бок мог только весь ряд целиком.

«Потом раскладывали “самолеты”, где над спящими на полу размещались валетом “летчики” на своих матрасах. Если кого-либо из спящих на полу вызывали на допрос или ему нужно было на парашу, то приходилось поднять один щит, то есть разбудить двух-трех человек. Вызванный, с одеждой и ботинками в руках, осторожно пробирался между головами и ногами спящих и одевался только у самой двери, у параши, на единственном свободном кусочке пола… Многих моих сокамерников мучали кошмары, они будили нас дикими криками. Если такому бедняге попадался не слишком злобный сосед, его можно было тихонько похлопать или потрясти, и он успокаивался».

Иногда ночью все просыпались от крика надзирателя в окошечке:

– Подъем с вещами!

Такой приказ предвещал одну из двух операций: или камеру собирались расформировать, или предстоял обыск.

«Нас, от восьмидесяти до ста двадцати человек, заталкивали в особое помещение, именовавшееся “сухая баня”, потому что там было чисто, а стены были выложены плиткой, как в бане. На охранниках были серые халаты, а арестанты выстраивались в очередь нагишом со своими узлами. Надзиратель командовал:

– Рубашку!

Ему протягивали рубашку, он прощупывал все швы, то же самое повторялось с каждым предметом туалета. Я ненавидел стоять голыми ногами на холодном полу. Поэтому когда у меня требовали носки, я протягивал ему один и стоял на одной ноге, пока он его комкал, чтобы убедиться, что я не прячу в нем недозволенных предметов. Получив свой носок обратно, я его натягивал и давал ему второй».

Эти бутырские обыски готовили Жака ко многим другим, ждавшим его в дальнейшей лагерной и тюремной жизни. Один-единственный раз, в Сибири, на исходе пятнадцатого года в ГУЛАГе, охранник приказал ему поставить обе ноги на землю. «Тут я в самом деле разозлился, потому что обыск, за неимением более подходящего места, производили в отхожем месте. Надо было стать голыми ногами на пол, пропитанный мочой. Потом до меня дошло, что этот сибирский охранник сам всегда жил в таких условиях и просто не понимал, отчего я капризничаю из-за пустяков».

Камеру тоже обыскивали от пола до потолка, искали между досками, между щитами «самолетов», заглядывали в каждую щель. «В Бутырках было почти невозможно припрятать что бы то ни было, но позже, в Сибири, я нашел кусочек жести, наточил его о цемент и сделал себе таким образом лезвие. Я охотно давал его попользоваться другим заключенным, но никто не знал, где и как я его прячу. Из подручных средств мы мастерили самые разные вещи. Из картошки, к примеру, делали клей. В Бутырках был один полковник, из казаков, у него были золотые руки, он занимался поделками и одновременно рассказывал нам разные истории о лошадях. Но запрещенные предметы сурово карались: за лезвие – десять суток карцера».

В Сибири Жак вспоминал о времени, проведенном в Бутырской тюрьме после конца допросов, чуть не с ностальгией. Большинство арестованных в тридцать седьмом были приличные люди, блатных почти не было (уголовников-рецидивистов держали подальше от городов), и сокамерники жили довольно дружно; все это облегчало тяготы заключения. Подследственные еще не расстались со своими шевелюрами, в душе у них еще теплилась надежда на оправдание, и между ними завязывались добрые отношения, служившие им опорой вплоть до дня, когда их ушлют по этапу.

Через какое-то время давность отсидки подарила Жаку существенную привилегию – раньше других выбирать книги в библиотеке. Раздачей книг распоряжался староста камеры. Раз в месяц открывалась дверь камеры, входил охранник со стопкой книг в руках и командовал:

– Берите книги!

Два самых крепких заключенных брали книги и клали на стол. Другой заключенный, «ответственный за культуру», читал заглавия. Поднимались руки. И тут опять играла роль давность. Жак был старожилом, а значит, имел право первого выбора: «Ответственный за культуру был человек понимающий. Среди нас были преподаватели, были очень культурные люди. И вот он не просто объявлял, к примеру: Бальзак, “Человеческая комедия”, второй том, но называл заглавия романов, часто даже вкратце рассказывал, о чем это. За книгами тянулись руки, это было трогательное зрелище. Но нас было слишком много! Заключенных было больше, чем книг!»

В Бутырках была богатая библиотека, она систематически пополнялась книгами, которые привозили вместе с арестованными. Фонды старой тюрьмы обогащались за счет частных библиотек, которые полностью им передавались. Книги были в прекрасных переплетах, из них тщательно изгонялось всё, что могло сообщить об их изначальных владельцах, зато их украшали штампами тюремной библиотеки, чтобы окончательно обезличить. Но каким сюрпризом было обнаружить на одном из томов собственноручную роспись какого-нибудь Зиновьева или Бухарина, ускользнувшую от глаз цензора! Еще не остыли следы тех, кто был расстрелян после московских процессов.

Книги оставались в камере от четырех до шести недель. Заключенные успевали ими обменяться. Когда кто-нибудь дочитывал том, он выкладывал его на стол.