Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

– Кто хочет его читать?

– Я!

– Давность?

– Десять месяцев…

Потом десять месяцев превращались в двенадцать… четырнадцать… шестнадцать…

Среди прочих попалась Жаку «Сага о Форсайтах» в русском переводе. Книг на иностранных языках почти не было. Зато советские издательства охотно печатали переводы, снабжая их предисловиями, где объяснялось, как правильно понимать прочитанное: «Всё, что публиковалось советскими издательствами, с точки зрения НКВД было законным. В тридцатых годах было в Москве издательство “Academiaˮ, публиковавшее в русских переводах иностранных авторов – Шекспира, Бальзака, Данте, Сервантеса, Гёте, а также дореволюционных русских классиков, таких как Толстой. Тексту всегда было предпослано предисловие на несколько десятков страниц, где великих писателей оправдывали в том, что они игнорировали социальную справедливость. В таком виде цензура их пропускала. Но в основном мы располагали советскими пропагандистскими изданиями, не представлявшими особого интереса. Раз или два я напал в Бутырках на книги на французском или на немецком. Зато году в 1956-м, после ХХ съезда, в тюрьме строгого режима мне встретились немецкие и японские офицеры, которым доставляли книги на иностранных языках.

Всем кроме нескольких старых неграмотных крестьян хотелось почитать или хотя бы полистать книгу. В промежутках между официальной доставкой мы, конечно, пытались меняться. В момент, назначенный администрацией, охранник через окошечко приказывал собрать книги – и тем хуже, если кто-то не успел дочитать. Заключенные складывали книги стопками на столе, и охранник, убедившись через окошечко, что всё готово, отворял дверь и вежливо распоряжался:

– Выносите!

Книги выносили и складывали по ту сторону двери».

Делать на книгах пометки строго запрещалось. У заключенных не было карандашей, но они могли подчеркнуть что-то или оставить значок с помощью ногтя или спички. Библиотекарю поручалось проверять книги на этот предмет и, обнаружив какой-нибудь след, он ставил штамп библиотеки с указанием камеры, где была оставлена отметка. За сохранность книги несла ответственность вся камера целиком. Если накапливалось несколько штампов, указывавших на одну и ту же камеру, наказывали всех: лишали камеру книг, пока виновный не сознается – если он сознается. «Начальству удобнее наказать всю камеру, лишить книг или прогулок, потому что всё равно это не навсегда, ведь состав камер часто менялся. Плохо для системы было то, что в книге, отмеченной штампами, легко отыскивались “сомнительные” места. Как правило, отмеченные слова или отрывки содержали намеки на нынешнюю жизнь, пускай очень отдаленные, которые можно было усмотреть в книгах русских или иностранных авторов XIX века. Мы в тюрьме чутко ловили такие намеки, это были наши маленькие радости…».

Те, кто вместе с Жаком читал книги в камере следственной тюрьмы в разгар Большого террора, были довольно интересными людьми: среди других заключенных ему попадались аппаратчики – партийные и государственные деятели, военные, инженеры, студенты, дипломаты, один филателист, два эсперантиста, один глухонемой, несколько таких же, как он сам, иностранных коммунистов и один старый большевик, участник революций 1905 и 1917 годов. В книге «Ах, как она была прекрасна, эта утопия!» Жак бегло описал кое-кого из них, намекнул о пережитых ими драмах, послуживших материалом для его рассказов, в которых перемешаны трагедия и абсурд.

Один из них – балтиец К.Д., в прошлом золотарь. Он оказался соседом Жака по койке, услужливым и добродушным. Когда-то он был унтер-офицером царской армии, членом большевистской ячейки, служил в ЧК, когда она только была организована, потом входил в личную охрану Ленина. О Ленине он говорил с любовью и восхищением. «Я поражен, – пишет Жак, – возникающим передо мной иным образом Ленина, весьма отличающимся от известного мне по советской пропаганде. Это уже не застывшая большевицкая икона, а скорее бог-олимпиец со всеми своими причудами. И язык К.Д. не похож на официальный: он не использует избитых штампов, например, всегда говорит “октябрьский переворот”, хотя вот уже сколько лет это называется “Великая октябрьская социалистическая революция”…» [19] Росси Ж. «Ах, как она была прекрасна, эта утопия!» .

Еще один – Никифор Прозоров, колхозник из подмосковного села. Тридцать лет. Он обнаружил в газете маленькое объявление о том, что по адресу «улица Герцена, дом такой-то» требуется столяр, и решил попытать счастья. Придя по указанному адресу, он не нашел дома и обратился за помощью к милиционеру, который любезно предложил отвезти его туда на машине. Поездка закончилась… в камере Бутырок, где бедолага узнал от сокамерников, что по указанному адресу находится японское посольство. Никифор Прозоров получил восемь лет исправительных лагерей за шпионаж в пользу Японии.

А Зигфрид, молодой еврей-кардиолог из Вены, воспользовался великодушным гостеприимством, которое Сталин предлагал жертвам нацизма до заключения германо-советского пакта, и в благодарность пошел работать в одну московскую больницу, где столкнулся с негласным антисемитизмом. Поэтому он решил вместе с женой Эстер и маленькой Ребеккой, родившейся уже в Москве, переехать из СССР в США, где у него были родственники. После многих усилий, волнений, хлопот семья наконец села в поезд, направлявшийся в Латвию, в Ригу, где им предстояло сесть на корабль, плывущий в Нью-Йорк. На границе у них в несколько приемов тщательно проверили паспорта и багаж, потом тот же пограничник опять заглянул в купе и попросил Зигфрида выйти вместе с ним по делу «на одну минутку». В результате Зигфрид получил десять лет за шпионаж в пользу нацистской Германии.

Лацис был рижский пролетарий, большевик первого призыва, участник штурма Зимнего в Петербурге. Он сделал блестящую партийную карьеру и в начале тридцатых стал директором советской нефтяной компании. Приговорили его к восьми годам за так называемый контрреволюционный саботаж; позже Жак встретился с ним в лагерях.

Жак вспоминает также венгерского товарища, в Гражданскую войну сражавшегося в Красной гвардии. «Он женился на русской и не интересовался политикой. В тюрьме он носил тирольскую шляпу и усики щеткой. Ко мне он проникся симпатией и иногда угощал печеньем и черным хлебом с маслом, которые покупал в ларьке на переводы, которые ему присылали».

В Бутырках Жак, со своим рублем 167 копейками оказавшийся среди бедняков, обнаружил существование общественной взаимопомощи, о которой упоминает и Шаламов в «Колымских рассказах». «Имущие» заключенные были обязаны уделять десять процентов от того, что покупали в ларьке, в пользу «комитета бедноты». «Эти комитеты насаждались в крестьянской среде большевиками с 1918 года и сыграли мрачную роль в насильственной коллективизации, но запечатлелись в памяти многих сидельцев тридцать седьмого года, бывших партийцев, которые ввели в тюрьме эту систему дележки. Со временем начальство наложило запрет на эту практику. Тогда ее попытались заместить частной инициативой. Богатых уговаривали поделиться с бедными, и те подчинялись, хотя правилами это запрещалось, а камеры кишели стукачами. Я помню только один раз, когда заключенный отказался поделиться с товарищами. Это был бухгалтер, арестованный во время чисток; он воображал, что, помогая “политическим” (хотя он ведь и сам считался “политическим”!), совершает контрреволюционный поступок. У нас он служил мишенью всеобщих насмешек, а навлечь на себя нелюбовь сокамерников было несладко!