Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Под строкой «Постановили» – мотивировка и срок наказания – стоит запись: «За шпионаж в пользу Франции и Польши». Он приговаривается к направлению «в исправительно-трудовой лагерь на срок восемь лет. Статья 58-я». Сегодня Жак рассуждает о бюрократической абсурдности избранных мотивировок: «Позже я встретил в ГУЛАГе человека, который решил схитрить и признался в том, что состоял на службе у Никарагуа, в надежде, что власти почувствуют нелепость обвинения и его отпустят. Но это крошечное государство на другом краю земли, несмотря на всю его экзотику, не устроило следователей. В высших сферах Никарагуа никого не интересовала. Моего товарища принялись избивать, чтобы он признал себя шпионом… Японии! Так в ту эпоху понималась политкорректность».

Читая свой приговор, Жак чувствует, что задет за живое. Всё это производит на него, как он говорит, «неизгладимое впечатление», но в глубине души он все еще не верит. Просто недоразумение еще не разъяснилось. Жаль, но это значит только то, что его невиновность будет установлена позже. Подобно тому как для отцов коммунизма химера воплощения в жизнь коммунистической утопии всё дальше отступала к горизонту, так для Жака постоянно отодвигалась вдаль химера его оправдания, пока наконец он не осознал всей огромности обмана. Но в тот момент, когда его, пламенного революционера, осудила, можно сказать, сама Революция, ему еще очень далеко было до этого осознания, и пока до его сведения доводят приговор, его переживания еще озарены надеждой. Возможно, Жак, искушенный в восточных техниках отстранения от происходящего, говорил себе, что подхвачен катастрофическим вихрем, который куда огромней судьбы отдельного человека.

Поздним вечером его препроводили обратно в камеру. Там было не повернуться от тесноты, и всех этих людей тоже осудили без явки в суд, по тому же протоколу. «Все по 58-й статье. Но у меня пункт 6, то есть шпионаж. А были еще пункт 7, означавший контрреволюционный саботаж, пункт 8 – террор. Большинство, как я, получило восемь лет. Некоторые, очень немногие, – пять лет. И один человек, понимаешь, один-единственный из всего конвоя, из шести сотен, отбывших на восток, получил всего-навсего три года, мы узнали об этом из переклички, которая повторялась все время, как молитва, с упоминанием срока, “восемь лет”, и это звучало как “аминь”».

На следующее утро всех обитателей камеры вызывали по пять человек и переводили в другое здание. Там оказалась уже толпа таких же, как они, общим счетом шесть сотен осужденных в один и тот же день по пятьдесят восьмой жертв Большого террора, который за два года отправил в лагеря миллионы и убил около семисот тысяч человек.

Начались бюрократические процедуры, первым делом выдача вещей. Жак был одет все в тот же европейский костюм, когда-то шикарный, а теперь совершенно неуместный и вконец изношенный. Замшевые ботинки разваливались: во время умывания на них лилась вода, замша потрескалась. «Они никак не годились для ГУЛАГа. Надо бы мне обратиться в фирму-производитель. Я не стану подавать рекламаций, а так, по-дружески, дам кое-какие советы, чтобы предотвратить порчу обуви в определенных обстоятельствах». У Жака еще сохранилась парижская шляпа, и один совсем молоденький арестант умолял ему ее продать. Жак подарил ему эту шляпу. «В момент перевода из Бутырок в лагерь заключенные, которым было нечего надеть, имели право купить у администрации старую одежду. Я подарил парижскую шляпу, потому что один товарищ по камере со смехом заметил, что там, куда я еду, она будет, пожалуй, неуместна. Он же подарил мне темно-синюю шапку с желтой окантовкой, купленную в тюремном ларьке. Это был отравленный дар: в дальнейшем выяснилось, что это старая модель милицейской шапки, о чем мой товарищ, иностранный коммунист, не подозревал». Жак отделался от громоздкого «шпионского» чемодана, но оставил зимнее пальто верблюжьей шерсти, предназначавшееся совсем для других путешествий.

Один из его попутчиков, немецкий коммунист, пошутил: «Теорию марксизма-ленинизма мы уже изучали. Теперь переходим к практике». Жак не вполне оценил эту остроту. Но он был уже не тот, что в момент ареста. Он по-прежнему уверен, что его невиновность будет признана, но теперь он верит, что его товарищи по несчастью тоже невиновны: «Я по-прежнему думал, что этого не может быть, что это безумие прекратят и нас всех выпустят. Немецкий товарищ был пролетарием. У рабочих чувство реальности вообще развито больше, чем у опасных интеллектуалов. Я метнул на него неодобрительный взгляд. Я знал не хуже других, какая практика нам предстоит: валить лес, работать в шахтах, строить железные дороги в самых гиблых местах на земле. Для “исправления” заключенные занимались общественно-полезным трудом, на который никто бы не согласился добровольно. Я это знал… но как-то не относил к себе самому».

Наконец, спустя шестнадцать месяцев, проведенных в Бутырках, ворота тюрьмы распахнулись перед Жаком, но его путь лежал не на свободу, а в «архипелаг»: концентрационные островки этого архипелага, разные тюрьмы и лагеря, были рассеяны по территории СССР по старой традиции, шедшей еще из царской России, и Жаку, хотя он этого пока и не знал, предстояло путешествовать по ним два десятилетия. Воронок, увозивший осужденных на вокзал, был не похож на тот, что возил арестованных в МВД, на Лубянку. Этот не притворялся грузовичком, развозящим продукты. Он был весь темно-зеленого цвета. На нем не было никаких аппетитных надписей, как на том, первом. Никакого тебе «Хлеба» или «Мяса»: сразу видно, что везут каторжников.

«Машины для перевозки осужденных никак не камуфлировали. Еще во время ареста я заметил один из этих огромных пятитонных воронков, о которых мне потом рассказали, что в них перевозят семьи. В некоторых случаях в них грузили всё, что было в доме, включая мебель. Когда не было ни бабушки, ни тетки, ни другого родственника, который мог бы остаться с детьми, детей тоже увозили. Милиция заранее знала, что обнаружит в квартире, где будет производить арест, и иногда брала с собой женщину-энкавэдэшницу, чтобы она занималась детьми во время перевозки. Согласно декрету 1935 года, с 12 лет дети уже годились для ГУЛАГа. То есть их можно было вполне законно арестовать как сыновей и дочерей врагов народа. Самых маленьких отправляли в детдом. Им меняли фамилии – для их же блага. Сыну Берии, например, в 1953 году дали украинскую фамилию. Так что найти родственника впоследствии удавалось только чудом».

Отныне Жак и все его товарищи по несчастью из обычных граждан, к которым обращаются «товарищ», превратились в «зэков». На перекличке Жаку полагалось называть фамилию, имя, отчество, дату рождения, 58-ю статью, по которой его осудили за контрреволюционную деятельность, и пункт, уточняющий характер преступления, а также срок, восемь лет, который ему присудили. РОССИЖАКРОБЕРТОВИЧДЕСЯТОЕОКТЯБРЯТЫСЯЧАДЕВЯТЬСОТДЕВЯТЫЙСТАТЬЯ ПЯТЬДЕСЯТВОСЬМАЯПУНКТШЕСТОЙВОСЕМЬЛЕТ. Слово «зэк» произошло от сокращения з/к, что значило «заключенный каналоармеец», первоначально оно применялась к заключенным – строителям Беломорканала в 1931–1933 годах, а затем ко всем заключенным вообще. «Хороший зэк – мертвый зэк», – гласила поговорка, возникшая в тридцать седьмом году, в пору Большого террора. Чтобы опровергнуть ее, Жаку понадобилось много сил и упорства.