Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

И посреди всей этой неразберихи, всей этой паники я видел, как люди добывали клочок бумаги и ухитрялись нацарапать: “Я жив… еду в лагерь”. Они складывали листок треугольником в подобие конверта, надписывали адрес своей семьи и, обманув бдительность охраны, бросали треугольник в дыру в туалете. Поразительно: несмотря на самый пик сталинского террора, дорожные рабочие, путевые обходчики, найдя такой треугольник, рискуя головой, опускали его в почтовый ящик. Марок не наклеивали – письмо без марки в России традиционно оплачивает получатель. Позже в лагерях я с изумлением узнал, что клочки бумаги, выброшенные через дыру в отхожем месте, почти всегда доходили до адресата и отправители получали ответ. Вообще говоря, мы не знали, куда нас везут. Но в тот момент, когда эскорт передавал арестантов в руки надзирателей пересыльной тюрьмы, они иногда успевали прочитать на конверте со своим личным делом адрес и пункт назначения и сообщить эти драгоценные сведения родственникам. Позже, когда я был в Норильске, мне удалось послать письмо Хулите, в этом письме я советовал ей съездить повидаться с братом, что означало – уехать из СССР. К счастью своему, я получил от нее ответ, который меня успокоил. В конце концов ей удалось, в отличие от многих испанских революционеров, избежать ареста и уехать из страны».

В первом своем столыпинском вагоне Жак путешествовал исключительно в обществе других «политических», всех их приговорило одно и то же ОСО, в один и тот же день, по одному и тому же протоколу. «В этих вагонах были только бывшие подследственные из Бутырок. Все – пламенные коммунисты. Общность судьбы связала нас довольно прочными узами. Мы были особой кастой, гулаговским “Мейфлауэром”. Почти все прошли через кошмарные допросы. Вместе ждали суда. И теперь вдруг мы ехали в полную неизвестность. В подавляющем большинстве мы были приговорены впервые. Лагеря! Мы мало о них знали – только что они предназначены для врагов народа и вполне подходят для этой цели. Но человеку свойственно надеяться. Может быть, в лагере мы сможем подать прошение о пересмотре дела. И мы будем на свежем воздухе. И мы примем участие в строительстве коммунизма. Многие жалели, что все месяцы, проведенные в тюрьме, зря тратили время, которое могли употребить с пользой на созидательный труд. На нас повеяло ветерком надежды».

Такую наивность трудно себе представить. Но Жак уверял, что всё так и было. Многие его товарищи и он сам продолжали во что-то верить. Он настаивал на сравнении пассажиров столыпинских вагонов с эмигрантами, плывшими на палубе корабля в Новый Свет. Конечно, пренебрегая осторожностью, некоторые арестанты не удерживались от восклицаний:

– Но это же неразумно! Почему ЦК не знает, как с нами обходятся?

Однако они привыкли доверять партии, повиноваться и в большинстве не понимали, что их ждет, а потому сами подставляли шею под жертвенный нож. Такие настроения преобладали среди заключенных, впервые ехавших в лагерь, то есть почти среди всех.

«Что они знали о своем будущем? Великая чистка была неожиданной, немыслимой, невообразимой и для нас, и для всех коммунистов Запада. Мы все хотели верить в неминуемое осуществление нашей прекрасной коммунистической мечты. Когда нас затолкали в тесные вагоны и куда-то повезли, мы страдали не только от того, что превратились в арестантов. Мы начинали понимать, что дело обстоит куда хуже, что всё это выходит за пределы личных драм, неизбежных во времена воплощения в жизнь замыслов, которые перевернут мир. Но напрасно мы твердили русскую пословицу “Лес рубят, щепки летят”, приходилось признать, что дело не в щепках, а в деревьях, что вырубают целый народ. Спустя десять с лишним лет, возражая на разоблачения Кравченко касательно Советского Союза, Мари-Клод Вайян-Кутюрье утверждала, что ГУЛАГ, что ни говори, остается самой гуманной в мире системой перевоспитания правонарушителей. Жаль, что она сама не побывала в ГУЛАГе! Я выбрал в качестве примера Мари-Клод Вайян-Кутюрье, потому что меня уверяли в ее искренности. Сколько же мыслителей из Латинского квартала упрямо старались сохранить на глазах повязку, в то время как наши глаза уже открывались!»

Но пока верные коммунисты, теснившиеся в столыпинском вагоне, еще, на свое несчастье, не прозрели, им не очень-то хотелось слушать немногих попутчиков, успевших побывать в ГУЛАГе и ехавших туда во второй и в третий раз. «Эти-то знали и готовы были поделиться с нами своим знанием, но мы считали, что они преувеличивают. Мы отвергали любую правду, разрушавшую нашу прекрасную утопию».

Жак запомнил некоего Розенберга, польского еврея, учившегося во Франции. «Его недавно выпустили из лагеря, где он отбыл десятилетний срок. Теперь ему припаяли новое дело. Хотели подвести под расстрел? У него была такая мысль. Его скупые рассказы открывали нам жестокость, царившую в лагерях, но мы были глухи».

Все эти неопытные «политические», объявленные врагами народа, на первом перегоне еще оставались в своей среде. Пока они еще словно были ближе к Москве, чем к сибирским или арктическим лагерям. Они еще не оказались в соседстве с блатными. Но в первой же пересыльной тюрьме их единство дало трещины. Арестантов перемешали, распределили по разным направлениям. Им предстояло расстаться; в будущем некоторые из них встречались опять, на каком-нибудь вокзале, на пересылке, в богом забытом месте. Но встречаясь, они всегда вновь чувствовали ту бутырскую общность, единство пилигримов на «Мейфлауэре». Сейчас им предстояло ехать дальше в обществе уголовников, урок, которые часто оказывались бессовестными скотами. «Они воровали всё что ни попадя. У меня сразу стащили мой французский костюм и пиджак. Нас били, на нас плевали, на нас мочились. И ничего нельзя было поделать!»

Григорий Дмитриевич, один из героев книги «Ах, как она была прекрасна, эта утопия!», ехал в другом поезде. Жак встретился с ним много позже, в 1953 году, в Александровском централе в Восточной Сибири. Григорию Дмитриевичу не посчастливилось путешествовать в столыпинском вагоне. Но он проделал тот же долгий путь с партией заключенных, подхваченных ураганом тридцать седьмого года. «Григорий Дмитриевич, бывший одесский докер и большевик с 17-го года, верил в Ленина и Сталина, как его покойная мать верила в Бога. ‹…› Он был крепок и долго сопротивлялся. Понадобилось два года допросов, несколько выбитых зубов и сломанных ребер, чтобы по всей форме приговорить его к пятнадцати годам. ‹…› “Когда я оказался в вагонзаке, – поделился он со мной однажды, – я понял, что партия решила отправить на Дальний Восток своих самых испытанных членов, чтобы отразить заговор японских империалистов, раскрытый нашими органами. Задумав перехитрить японскую разведку, мудрая партия постановила завезти нас туда под видом обычного этапа заключенных, а чтобы все выглядело достоверно, нам пришлось пережить испытания, предназначенные настоящим врагам народа”…» [20]. Когда Григорий Дмитриевич рассказывал об этом Жаку, он был беззубым инвалидом, но веры не утратил.