Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Для Жака-коммуниста, защитника рабочих и крестьян, правда о коллективизации была, вероятно, самым мучительным испытанием на пути развенчания его идеала, потрясшим его разум и душу. Ведь речь шла не о нем и не о таких, как он, интеллектуалах, выходцах из ненавистного класса угнетателей, с их эгоизмом, с остатками мелкобуржуазного индивидуализма, за которые их можно упрекнуть; нет, речь о детях и внуках крепостных, которых истребляли с жестокостью, предвещавшей методы нацистов.

В «Справочнике» этой теме посвящена подробная статья; в ней говорится о крестьянах, чью трагедию вычеркнули из памяти люди и замалчивали советские исторические труды; крестьяне эти – настоящие жертвы системы, которая пожирала своих детей. Раскулачивание проводилось по решению партии с 1929 по 1932 год согласно секретным инструкциям (никакой правительственный декрет на это счет не был опубликован) войсками ОГПУ совместно с вооруженными отрядами городского партактива и при участии местных «комитетов бедноты», в которых преобладали те, кто жаждал свести счеты с личными врагами. Этих последних объявляли кулаками и богачами. На нерусских территориях раскулачивание проходило особенно жестоко: местным коммунистам приходилось не только демонстрировать партийное усердие, но еще и доказывать, что русская, московская верхушка им дороже местных сородичей. Удары наносили неожиданно: организовывали комитеты бедноты, внезапно окружали деревню, крестьянские усадьбы занимали вооруженные солдаты, семьи тех, кто объявлен кулаками, загоняли на грузовики, а потом в опечатанные вагоны для перевозки скота. Везли много недель, никто не знал куда; это напоминало грядущую депортацию жертв нацизма. Привозили за много тысяч километров от дома, на северо-восток России.

Затем в грузовиках или пешком тех, кто пережил дорогу, перебрасывали еще дальше на север, в необитаемые места, где они превращались в «спецпоселенцев»; ОГПУ снабжало их скудным инвентарем. По всей стране велась охота за теми, кому удалось укрыться от раскулачивания или бежать с места принудительного поселения. Пойманных судили и направляли в лагеря. Среди раскулаченных была высокая смертность из-за чудовищных условий жизни и отсутствия медицинской помощи, но данные эти были государственной тайной; число погибших оценивается в несколько десятков миллионов, в том числе больше двух миллионов расстрелянных. Насильственная коллективизация позволила руководству партии опробовать методы массовых репрессий, которые потом стали применяться в еще более крупных масштабах. Так Жаку открылись зловещие события, происходившие как раз в то время, когда сам стал агентом Коминтерна и имел доступ к свободной прессе; так он задним числом осознал свои заблуждения и нежелание знать правду.

За время, проведенное Жаком в ГУЛАГе, произошли и другие события, открывшие ему глаза: 22 июня 1941 года нацистская Германия, нарушив германо-советский пакт 1939 года, напала на Советский Союз. «Я был в Норильске, в дудинском секторе. Каждое утро перед выходом на работу мы слушали официальное радио – единственное в Советском Союзе. В тот день мы ничего не услышали. Полное молчание, затянувшееся на три дня. Но на строительстве мы узнали о войне от вольнонаемных. Мои советские товарищи по заключению были потрясены: на страну обрушилось несчастье еще более ужасное, чем жестокая судьба каждого из них. Я понимал их и в то же время пытался понять, какие последствия это будет иметь для Франции и для оккупированных стран Европы.

Большинство моих товарищей беспокоились о другом. Их не столько заботило, что станет с их родными, сколько судьба дела коммунизма. “Цивилизованные” нации в подобном случае больше волновались о своих семьях. Для свободных народов государство – это инструмент, который им служит. Многие из окружавших меня заключенных, наоборот, обладали мировоззрением старых большевиков – с их точки зрения, граждане должны были служить государству, а не наоборот, и они готовы были лезть на рожон за это государство, которое их так терзало. А у меня еще не кончился период линьки, я не чувствовал себя патриотом какой бы то ни было страны, а беспокоился о судьбах мира.

В результате германо-советского пакта, когда разразилась Вторая мировая война, советская пропаганда упоминала о первых успешных военных операциях немцев с большим сочувствием, отмахиваясь от бедствий поляков, затем французов, англичан и других союзников. Для меня эта кампания была настоящей мукой. Я был единственным французом в нашем лагере и стал мишенью насмешек и грубостей со стороны некоторых уголовников и лагерного персонала. Некоторых, но не всех.

В начале войны мы узнавали о продвижении гитлеровских войск: линия фронта отодвигалась, немцы приближались к Ленинграду, были уже на подступах к Москве, в Воронеже, на Волге, у отрогов Кавказа. Давление на нас немного ослабело. Во всяком случае, так было у нас в лагере; я не нашел подтверждений этому в воспоминаниях заключенных других лагерей, но с нами стали обходится немного лучше. У меня создалось впечатление, что начальство прикидывает: если победит Гитлер, с пятьдесят восьмой статьей надо вести себя поаккуратней, а не то политические поднимут головы. (Теоретически все мы считались потенциальными пособниками Гитлера, хотя в душе лагерное начальство прекрасно знало, что большинство заключенных – такие же законопослушные советские граждане, как они сами.)

Нам забрезжила надежда. Менялась символика. Например, на фотографиях появлялись невиданные вещи: крестьянки, осенявшие крестом солдат, уходивших на фронт. Открывались церкви. Это было невообразимо! Не только сам факт, но и то, что об этом писали в газетах, рассказывали по радио. Для нас всё это означало, что правительство радикально меняет курс. Священникам даже предлагали освобождение из лагеря, если они согласятся вернуться в свой приход, откуда их выгнали, и служить в своей прежней церкви, превращенной в склад. Люди, особенно крестьяне, уже верили, что начинается поворот в другую сторону. Может быть, советская власть осознала свои ошибки, может быть, распустят колхозы. Все на что-то надеялись.

Потом, в сорок втором – сорок третьем, – осада Сталинграда. Об этом мы слышали довольно много официальных сообщений. И я, конечно, был рад, что русские сопротивляются нацистским армиям, но опасался, что нас, заключенных, опять зажмут в тиски. И в самом деле, начиная со Сталинграда режим снова стал ужесточаться. Офицеры госбезопасности, сотрудники ГПУ смертельно боялись, что их отправят на фронт, а поэтому бросились фабриковать тысячи фальшивых вражеских заговоров, чтобы осуждать всё новых людей и тем доказывать свою необходимость, а также необходимость своих тыловых должностей. В нарастающей панике всё множились обвинения в создании заговоров в пользу врага, никто не чувствовал себя в безопасности. Но продвижению Красной армии радовались все. Всю войну до самой победы у заключенных, особенно из крестьян, было что-то вроде эйфории: ожидали не то освобождения, не то, на худой конец, сокращения сроков.