Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Жак оказался свидетелем и потенциальной жертвой этого кровавого «сведения счетов», которое много позже сумел описать. Так, уголовника Сашу, которого переселили в качестве разведчика во вражеский барак, бросили на раскаленную плиту и буквально зажарили живьем под звуки балалайки, пока две сотни «фраеров» из этого же барака притворялись спящими, исполняя одно из главных правил выживания в этих местах: «ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не скажу».

Уголовника Толю обошли во время дележки добычи, и он стал стучать на бывших товарищей. Поначалу он получал за это кое-какие льготы от начальников. Но товарищи очень быстро его разоблачили, и опер перестал в нем нуждаться. Тогда его перевели в тот сектор зоны, где сидели те, на кого он доносил. На другой день Толина голова валялась перед отхожим местом.

Уголовника Щербатого избивали конвойные всякий раз, когда он отказывался выходить на работу. Он мечтал вернуться в следственную тюрьму, где ничего делать не надо, а пайка немного больше той, что выдают ему в лагере, когда он отказывается работать. Он прибег к самому простому способу: убил соседа по бараку.

Жак отмечал, что эти уголовники и себя не жалеют: бандита Жорку должны были перевести по приказу капитана в другой лагерь, оторвать от теплого местечка в лагерной пекарне. Окруженный конвойными, которые ведут его к выходу из зоны, он спустил штаны, сел на землю, вынул из кармана гвоздь и воткнул себе в тестикулы. Жорку оставили на старом месте.

Бандит Сергей, у которого вместо рук были две культи, равнодушно изложил «фраеру» Жаку, как это получилось: первую руку он себе оттяпал, чтобы избежать общих работ. Вторую – потому что его заставляли таскать с помощью этой единственной руки воду, вот он и подставил ее под циркулярную пилу. Однако в лагере нанесение себе увечий приравнивается к саботажу, и уголовника перевели в низшую категорию «пятьдесят восьмой статьи», чем во многих случаях объясняется присутствие закоренелых преступников среди «политических».

В рассказе «На представку» Шаламов описывает сцену игры между блатными: проигрывающий играет на шерстяной свитер, связанный женой одного заключенного, Гаркунова, а тот отказывается его отдать, и его за это убивают. Жак наблюдал похожие вещи: «Уголовные были неутомимыми картежниками и смеялись над запрещением играть в карты в ГУЛАГе. Карты делали из подручных средств: склеивали куски папиросной бумаги разваренной картошкой и наносили масти с помощью трафарета, вырезанного из подметки. Размер карт был приблизительно шесть сантиметров на четыре. Остальным заключенным не было бы до этого никакого дела, если бы иногда им не приходилось служить ставкой в игре. Если уголовник всё проигрывал, так что играть уже больше не на что, он принимался играть на чужое. Мог, например, поставить на обувь “фраера”, который об этом и не подозревал. А мог играть “на пятого” – то есть на пятого человека, который переступит порог барака: ему полагалось перерезать горло. Если “пятый” оказывался охранником, уголовнику давали вышку, а если другой заключенный – добавляли к сроку от трех до пяти лет. Если кто-то ставку делал на “двадцать восьмого” в очереди за супом, он знал, что смерть грозит не ему, а только какому-нибудь уголовнику. Ставили и на женщин. Выше всего котировались девственницы или те, у кого был влиятельный покровитель. Если блатной не платил карточного долга, с ним происходило худшее: его исключали из блатного сообщества. Я видел такую процедуру, она происходила в присутствии десятка затаивших дыхание обитателей барака: уголовник сносил топором голову “проигранного” и бросал ее к ногам выигравшего».

Бежали из лагеря главным образом блатные. У них традиционно был и опыт, и соответствующее снаряжение. А другие? «Пытались многие, ведь храбрецы есть во всех категориях. Даже те, кто сел в тридцать седьмом. Рассказывали о побегах, случившихся в двадцатые, в начале тридцатых, из знаменитых Соловков. Но сам я был свидетелем только одного побега: это был Иван Петров, бухгалтер, осужденный на десять лет за кражу, то есть уголовник, не принадлежавший к блатному миру. Он был родом из Красноярска, откуда прибыл к нам весной, после оттепели, когда Енисей стал судоходным. Тогда я с ним и познакомился. Осенью ему удалось проделать обратный путь, видимо, он спрятался в трюме баржи при содействии матроса, которого шантажировал, зная, что тот совершил убийство.

Красноярск ему был известен как свои пять пальцев; он пошел прямо к себе домой, вернее к детям, потому что жена уехала. Он украл у них продуктовые карточки, обменял их на паспорт на имя Бориса Кузнецова, уроженца Одессы, то есть города, максимально удаленного от Красноярска. И пробрался на восток, за тысячи километров от Красноярска, аж до Хабаровска. Там администрация округа признала его паспорт, ему дали жилье и прописку. Очень быстро он нашел работу бухгалтера в каком-то ремесленном кооперативе.

И всё бы хорошо, но через три года один знакомый за кружкой пива рассказал при нем о каком-то убийстве из ревности, которое произошло в Одессе. Поскольку все следили за всеми, нашелся доносчик, обративший внимание, что Борис Кузнецов что-то не слишком твердо помнит топографию своего родного города. Он донес в ГПУ, а оттуда связались с Одессой. Украинского бухгалтера Бориса Кузнецова били, пока он не сознался, что на самом деле он зэк Иван Петров. Я вновь наткнулся на него в Норильске по чистой случайности, нас ведь было в лагере шестьдесят тысяч, и он поведал мне свою одиссею. Обычно если беглеца ловили конвоиры, его забивали до смерти, а труп выставляли на всеобщее обозрение лагерной вахты. Его же только приговорили к десяти дополнительным годам заключения. Всего-то двадцать лет… повезло, можно сказать!»

Заключенные называли побег «зеленым прокурором» или «белым прокурором», смотря по тому, весной бежали или зимой. Они постоянно мечтали о побеге, но обычно это оставалось в области фантазий. В безнадежном мире, где смерть настигает вас преждевременно, где работа оказывается медленным самоубийством, а отлынивать от нее трудно и опасно, побег, несмотря на весь риск, остается единственным средством что-то изменить в своей жизни.

Жак и не думал бежать, во всяком случае вначале; он был одержим идеей добиться оправдания. Всё же он вспоминал, как в 1935 году встретил некоего Краутмана, старого большевика, который рассказывал, как, арестованный ЧК, не желал признаваться, что работает на секретную службу, и подумывал о побеге. Возможно, идея побега пришла на ум Жаку позже, после его «освобождения», то есть когда он уже был «на поселении». Первым делом он добыл себе коробку для сухарей, якобы предназначенную для фотомастерской, где он был трудоустроен; ее сделал ему один заключенный. На том дело и кончилось. Хотя позже его обвиняли в том, что он планировал невероятный побег по воздуху… Но чтобы в самом деле совершить побег из ГУЛАГа, нужно быть не «пятьдесят восьмой», а уголовником-рецидивистом!