Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Шел конец 1945 года. Восьмилетний срок, который дали Жаку, подходил к концу. Арестовали его в декабре 1937-го, и хотя приговор был вынесен только в 1939-м, но следствие тоже засчитывалось в срок. Радовала ли Жака перспектива освобождения? Вряд ли. Ведь он, как все, слышал о знаменитом циркуляре № 24, иными словами, «впредь до особого распоряжения», узаконивавшем продление срока для некоторых категорий заключенных на неопределенный срок вплоть до нового приказа на их счет. «Эту меру ввели 22 июня 1941 года, на другой день после того как гитлеровские армии вторглись в Советский Союз. По решению ОСО большинство осужденных за контрреволюционную деятельность оставалось в заключении “впредь до особого распоряжения”. Содержание этой инструкции держалось в секрете, предполагалось, что заключение продлится до конца войны».

Накануне дня, когда истекал его срок, Жаку сообщили, что согласно этому циркуляру принято решение продлить его пребывание в лагере. Жак попросил, чтобы его ознакомили с циркуляром; коменданта сектора эта просьба удивила и даже рассмешила. Из двух или трех тысяч зэков, которых коснулось распоряжение, только французу пришло в голову просить, чтобы его ознакомили с этой директивой:

– Что за выдумки?! Я и сам этого циркуляра в глаза не видел. Всё равно же я вас не отпущу, пока не получу особого приказа по всей форме. О чем вы беспокоитесь, не понимаю.

Советские заключенные, товарищи Жака по несчастью, тоже не понимали, что его беспокоит.

– Теперь, когда мы воюем с самым страшным врагом, которого знало человечество, понятно, что правительство принимает меры, чтобы обезопасить тылы против пятой колонны…

– Но ты-то сам не враг советской власти!

– Да, конечно, но правительство-то этого не знает…

«Особого распоряжения» пришлось дожидаться еще восемнадцать месяцев. Меру отменили, судя по первой справке об освобождении, 15 апреля 1947 года, через два года после победы над нацизмом. В один прекрасный день без каких бы то было объяснений Жака выпустили, но – без «но» не обошлось – ему не разрешили покидать территорию. Зэк просто считался теперь свободным человеком, ему разрешалось выходить за колючую проволоку, но он не имел права слишком далеко от нее отходить: «Меня перевели из малого ГУЛАГа в большой ГУЛАГ, которым был весь Советский Союз. Но в отличие от остального населения этого большого ГУЛАГа, я должен был оставаться по соседству с малым. Раз в две недели мне полагалось отмечаться в милиции. Если бы я этого не делал, меня бы объявили в розыск, что грозило новым сроком.

Освобождение! Я столько его ждал, а теперь чуял нутром, что это не настоящее освобождение. В момент этого так называемого освобождения меня посетило что-то вроде галлюцинации: я увидел себя, каким был десять лет назад, в тридцать седьмом, в шляпе, с десятками галстуков, в удобном пальто верблюжьей шерсти, и как будто я с моим великолепным чемоданом, покрытым наклейками, сажусь в спальный вагон. А потом я окинул себя мысленным взглядом: неузнаваемый, в вагоне для перевозки скота, с мешком, годным только на помойку, в тюремных лохмотьях, как будто меня одним пинком ноги вышвырнули на обочину. Освобождение было не возвратом к прежней жизни, а явным падением. Так я воспринял свою “свободу”. В сущности, моя жизнь не очень-то изменилась. Я выполнял ту же работу, только платили мне получше, и не хлебом, а деньгами».

Справка с работы, которую Жаку по его просьбе выдали 3 мая 1960 года, свидетельствует, что он работал в Норильске с 25 августа 1947 по 22 июня 1948 года инженером-переводчиком, с 22 июня по 29 сентября 1948 года инженером-геологом, а с 29 сентября 1948 по 20 марта 1949 года фотографом. «Я работал в технологическом бюро, писал обзоры журналов по горнодобыче, о добыче никеля, в частности в Канаде: там в арктических областях условия сходны с норильскими. Потом без всяких видимых причин мне сказали, что во мне больше не нуждаются. У меня еще была психология арестанта: я даже не спросил, в чем дело.

Тогда я нашел другую работу, в фотомастерской при Горстрое. Я жил на улице Орджоникидзе, в простенькой гостиничке, типичной для Норильска, я сам же во времена жизни в малом ГУЛАГе и участвовал в ее строительстве, как и многих других. Персонал гостиницы, особенно уборщицы, все почти были из бывших заключенных, некоторые очень интеллигентные и образованные. Попадались и настоящие “вольные” люди. В Советском Союзе жизнь вообще была нелегкой, а в Заполярье особенно. И всё же зарплаты были повыше, чем на “материке”, и это тоже привлекало сюда обычных граждан.

В этой среде рабочие, инженеры и исследователи были по большей части бывшими заключенными. Мы жили по соседству с колючей проволокой. Там был один-единственный ресторан-кафетерий, что-то вроде клуба вольнонаемных инженеров, мы все встречались в часы еды. Когда я в первый раз туда зашел, какой-то незнакомый человек, судя по всему бывший зэк, подошел и ни слова не говоря пожал мне руку. Признаться, этот дружественный жест меня тронул».

К этому периоду относятся несколько упоминаний о Жаке, которые до нас дошли. Сведения о его жизни в них не слишком точные. Павел Владимирович Чебуркин, знакомый по 2-му сектору лагеря, уверяет, что сразу после освобождения Жаку влепили новый срок в пять лет. С. Щеглов полагает, что поводом для нового ареста послужила статья о Норильске, опубликованная в канадском журнале «Mining Journal», – Жака якобы заподозрили, что он имел к ней отношение. (Возможно, потому его и уволили из технологического бюро.) Но из всех этих свидетельств вырисовывается общая картина того, как Жака-француза и его легенду воспринимают окружающие его советские люди. Вот как писал о нем Сергей Александрович Снегов, чьи воспоминания о Норильске относятся, по свидетельству Щеглова, к концу сороковых – началу пятидесятых годов: «Жак был очаровательный мужчина – рослый, стройный, умный, словоохотливый и красивей, пожалуй, всех, кого я знал в Норильске. Мы с ним приятельствовали, он ходил ко мне. Женщины млели, только взглянув на него. Он был не только обликом красавец, но натурой истинный мужчина. По профессии разведчик…» [32]

Настроение у Жака в это время было невеселое, он страдал от неопределенности: «Я ждал. Я чувствовал, что это еще не конец моих мучений, что в любой момент я могу опять очутиться за колючей проволокой. Я не знал, что происходит, но чувствовал, что за мной следят. Когда в конце концов ловушка захлопнулась, я, в сущности, не удивился. Меня только неприятно поразило, что КГБ, чтобы нанести удар, воспользовался услугами другого француза».