Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

В норильской следственной тюрьме Жак свел интереснейшее знакомство со специалистом по художественному… пусканию ветров: «Это был старый блатной, заключенный, а по профессии печник; в Арктике, где отопление очень важно, его специальность весьма ценилась. Его поселили в следственной тюрьме, чтобы он занимался печами в квартирах тюремной администрации. Жена начальника тюрьмы была славная женщина, и в благодарность за то, что он топил у нее в квартире, она скармливала ему килограммы гороха. Я в то время жил один в камере, разделенной надвое перегородкой. Мои нары были укреплены на металлической конструкции, тянувшейся от стенки до стенки. И вот однажды ночью я проснулся от оглушительного пуканья – это был настоящий концерт. Это мой истопник, любитель гороха, улегся спать за перегородкой. Я забарабанил в перегородку по системе перестукивания, принятой в тюрьмах. Как известно, русский алфавит состоит из тридцати трех букв, их делят на пять строчек, первый стук означает номер строки, второй – номер буквы в строке. Он отозвался, и мало-помалу мы стали перестукиваться каждый вечер – это очень помогало мне переносить одиночество. Конечно, мы беседовали о товарищах по заключению:

– А ты встречал такого-то? В каком лагере? В какой тюрьме?

Он рассказал мне, что в июне 1941 года оказался в одной камере с арестантом, которого я немного знал. Если верить моему истопнику-“пукальщику”, следователь жестоко избивал его за то, что он отказывался давать показания… на Жака Росси. Должен сказать, что после предательства Франсуа П. и других моих “друзей” это известие меня потрясло. В свое время этот человек мне не слишком понравился – и вот, оказывается, что он для меня сделал! Воистину, в ГУЛАГе неожиданности подстерегают на каждом шагу!»

После месяца одиночества однажды ночью в камеру ворвались три уголовника, до смешного похожие на первобытных людей, которых Жак видел на таблицах по естествознанию в коллеже, в прошлой жизни. Три неандертальца согнали его с верхних нар на нижние и сожрали его запас сухарей. Жак бровью не повел. За годы в ГУЛАГе он понял справедливость старой русской поговорки: «С сильным не борись, с богатым не судись».

Ночью пришел конвоир и опять отвел Жака к следователю: «Я сидел лицом к комиссару, очень прямо, весь подобравшись, руки на коленях – всё как полагалось по правилам – на табурете в дальнем углу кабинета. Для начала следователь вежливо выразил сожаление, что я столько времени провел в одиночестве. К счастью, теперь у меня будет компания! Эти люди – известные людоеды, они спокойно лакомятся человечиной. После этого вступления начался допрос. Каким образом я передавал секретные сведения правительствам иностранных держав, кто были мои сообщники? Когда? Как? Почему? Это был очень тяжелый допрос… Пока я сидел у капитана, обыскали мою камеру, но не нашли единственное, что там было, – книгу Энгельса: людоеды спрятали ее под моими изношенными брюками. В камеру я вернулся полумертвый, я почти забыл о моих новых соседях. К моему удивлению, они приберегли для меня воду и немного сахара. А самый дюжий поведал мне, что им посулили пятьдесят граммов табаку за то, чтобы они отдубасили слишком строптивого арестанта. Такая самоотверженность с их стороны согрела мне сердце».

Вот так и ведется в мире, по крайней мере в мире ГУЛАГа. Только что Жака предали двое друзей, причем один из них – соотечественник. И тут же он узнает, что чужой человек терпел избиения, чтобы не дать на него показания, а три чудовищных уголовника-людоеда отказались его избить. Между тем Арсеньев приходил в ярость, а воображения и упорства ему было не занимать. Он как будто не замечал необычного даже для ГУЛАГа положения Жака. Следствие полагалось заканчивать за два-три месяца, не больше. Жаку должны были сообщить об окончании, после чего ему полагалось предстать перед так называемым судом или узнать, какое наказание присудило ОСО. А между тем шли месяцы и ничего не происходило. Он уже дошел до того, что иногда ему почти хотелось вернуться «домой», то есть в лагерь. Он словно уподобился уголовникам, для которых ГУЛАГ – дом родной, единственное место в жизни, где они чувствуют себя спокойно. «Я постепенно становился таким же, как они. Я понимал, что не выйду из ГУЛАГа никогда. Это мой мир, и так оно и будет до конца. Я хотел “домой”, в лагерь. Я хотел узнать, на каком я свете. И вот я решил объявить голодовку».

Французскому телевидению удалось собрать и представить публике тех немногих французов, которым удалось пережить ГУЛАГ; все они сопротивлялись по-своему. Бернар Жерм, солдат оккупационных войск, арестованный, когда шел на свидание к девушке, в знак протеста отказался работать в шахте и провел почти весь срок в карцере. Лилиан, французская военнослужащая, обеспечивавшая возвращение военнопленных на родину, была похищена в Германии, когда оказалась в расположении Красной армии; она решилась родить ребенка. А Жак стал объявлять голодовки – задолго до диссидентов. Первую голодовку он начал в норильской следственной тюрьме после краткого пребывания на воле.

Жак прекрасно знал правила относительно голодовок. Он узнал их от одного из товарищей по заключению, врача, работавшего раньше в тюремном надзоре. Каждое утро заключенному приносили хлебную пайку. Если он от нее отказывался три дня подряд, его начинали ежедневно в полдень водить в амбулаторию и насильно кормить через зонд. Жидкость вводили через воронку. Обычно она состояла из четверти литра молока с маслом и сахаром. Если молока не было, его заменяли водой, если не было масла, его отменяли и так далее.

Арсеньев отказался применять к Жаку предписанные процедуры и тем самым признать законность его протеста: «Как только я объявил голодовку, меня отвели в карцер. Там было темно, и это меня удивило: по правилам арестанта должно быть видно через окошечко днем и ночью. Днем я все время ходил. В карцере не было никакой мебели кроме зловонной параши. В виде отдыха я присаживался на корточки, чтобы не сидеть на сыром и вонючем полу и не опираться на холодные и влажные стены.

В одиннадцать вечера надзиратель приносил щит, сбитый из трех досок, я ложился на него и спал. Холод пробирал меня до костей. В семь утра, в полдень, в семь вечера и в полночь я слышал норильские заводские гудки, это помогало мне следить за временем. Утром приносили хлеб, но я от него отказывался.