Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Очная ставка оказалась мучительна для нас обоих. Мне было горько видеть, насколько Ту Тянь-Чен морально сломлен. Он был похож на побитую собаку, держал себя униженно, как-то заискивающе даже, руки лежали на коленях, как требовало правило. Советские хотели доказать, что у него нет брата и что имя адресата – это код. Я придерживался правды, то есть утверждал, что я в самом деле посоветовал ему написать брату. Сам он занял двусмысленную позицию. С одной стороны, признал, что у него есть брат, которому он и написал; с другой стороны, сказал, что у него нет никакого желания поехать повидаться с этим братом. Он встретил советскую женщину, наполовину китаянку, и женился на ней, он хотел остаться в Советском Союзе и создать семью. Из его слов получалось, что я заставлял его ехать в гости к брату, чье имя для советских выглядело как код китайских шпионских служб. Мне показалось, что моего друга “обработали” власти, которым страшно не хотелось, чтобы в стране жили иностранцы, имеющие возможность в любой момент на законных основаниях обратиться в консульство своей страны; они настаивали, чтобы он отказался от китайского гражданства. Очная ставка со шпионом, осужденным на тяжкое наказание, могла только осложнить его дело. И уж конечно, она не улучшила моего. Встреча продолжалась около десяти минут. Больше я никогда его не видел, что с ним сталось, мне неведомо…».

В Красноярске Жак имел дело с двумя следователями. Старый подполковник Острологов говорил по-русски с ошибками; этот пламенный большевик с дореволюционным стажем не блистал образованием. Вероятно, он участвовал в Гражданской войне 1918 года. На следствии он заявил:

– Когда я вижу открытку, адресованную в Китай, я не могу не заинтересоваться, потому что отвечаю за государственную безопасность.

Другой, капитан Денисенко, несомненно, имел за душой аттестат зрелости. «Это чувствовалось в разговоре. Потому что он разговаривал, а не угрожал, как Арсеньев. Он тут же понял, что я не дам зубодробительных показаний на Раду. Я ее сто лет не видел, возможно, ее уже не было в живых. Из дела Ту Тянь-Чена тоже ничего особенного не получалось. И я ему сказал, как Арсеньеву:

– Со мной обходятся не по закону. Таскают из тюрьмы в тюрьму, а я до сих пор не знаю, осужден я или нет.

Тогда он стал листать мое дело, вынул из него какой-то листок и вежливо, равнодушно сказал:

– В самом деле, вы осуждены сроком на двадцать пять лет за шпионаж в пользу Франции, Великобритании и Соединенных Штатов(в тридцать девятом меня объявили шпионом Франции и Польши, но Польша теперь была союзницей). Ваш срок заканчивается в 1973 году.

Приговор был датирован числом полуторагодовой давности, шел к концу пятидесятый год. Он был вынесен заочно, по решению ОСО. Выписка из приговора была послана не осужденному, а начальнику тюрьмы: “Сообщить заключенному такому-то, что за шпионаж в пользу Франции, Великобритании и Соединенных Штатов он приговаривается сроком на двадцать пять лет к заключению в тюрьме строгого режима”. Двадцать пять лет! Честно говоря, я был убит. Сперва восемь лет, потом “впредь до особого распоряжения”, затем “освобождение” с условием не удаляться от колючей проволоки. И теперь двадцать пять лет! Целая вечность. Находясь в аду, воображаешь, что узнал его глубину. И вдруг тебе дают понять, что дна у него нет».

Но Жак не тот человек, чтобы дать себя сломить. «Я опять сказал себе, что я француз и им меня не раздавить. Теперь я знал, что, воображая, будто служу марксистским идеалам, на деле служил советскому империализму. Поймите: я не националист и я люблю русский народ. У меня среди русских много близких друзей. Я всегда был и сейчас остаюсь интернационалистом, я считал, что живу в эпоху развала мирового капитализма, для меня паспорт мало что значил. Но я был французом, чувствовал себя французом до глубины души и готов был на всё, чтобы не дать им разрушить это чувство. Мои товарищи это понимали. Много раз я от них слышал:

– Мы тебе доверяем, потому что в тебе нет ничего советского.

Неопровержимым доказательством того, что рухнула идея создания “нового человека”, с которой носились советские власти, служило для меня страшное преступление в Катыни: там, когда Польшу поделили между собой немецкие нацисты и советские коммунисты, были по приказу Сталина расстреляны пятнадцать тысяч польских офицеров, которые при бегстве от гитлеровских армий сдались Советскому Союзу. В моем “Справочнике” я опубликовал доклад Берии Сталину, где он утверждал, что заключенные мечтали об освобождении (будто это преступление!) и поэтому необходимо было их всех вывести в расход. Сталин подписал этот документ. Долгое время ответственность за этот массовый расстрел возлагали на нацистов».

Вскоре после того памятного разговора с Денисенко Жака опять перевели в другую тюрьму, на сей раз – в огромную иркутскую следственную тюрьму в нескольких тысячах километров к востоку; там он провел несколько недель без допросов, что его, впрочем, не удивляло, он ведь знал, что осужден давно и надолго. «Иркутск – город деревянный, я знаю его только по фотографиям. Когда едешь по железной дороге во Владивосток, огибаешь южный берег озера Байкал, говорят, невероятной красоты. Но мне не посчастливилось это видеть. Меня везли в закрытом грузовике в Александровскую тюрьму строгого режима примерно в семидесяти километрах к северу от Иркутска».

В 1951 году, когда Жака перевели в Александровский централ, ему было сорок два года. В Архипелаге он провел уже четырнадцать лет, хорошо изучил его острова и протоки, следственные тюрьмы, пересылки, разные секторы лагерей. В лагерном мире он немало испытал, но худшим испытанием было разочарование в коммунизме. Впрочем, по его признанию, не менее тяжело ударило по нему предательство нескольких товарищей. Перед ним маячил призрак двадцати трех лет повторного срока. И возможно, это еще не конец, возможно, он уже никогда не выйдет на свободу.

Но история не стояла на месте. Через два года умрет Сталин, Берию расстреляют, потом будет ХХ съезд. А там и крушение империи… Но пока в его жизни были только тюрьмы и голодовки. Приближался день, когда миллионы судеб вновь резко изменят направление.

В 1951 году Жак официально начал отбывать второй срок в Александровской тюрьме строгого режима, где ему надлежало сидеть до 1974 года [34] Так в оригинале. – Прим. ред. . Его личные вещи переслали вслед за ним из норильской следственной тюрьмы через Красноярск. В этом скудном багаже находилось некоторое количество рисунков и набросков, выполненных в лагере, которые ему удалось уберечь от администрации. «В лагере я рисовал при всякой возможности. Делал портреты, много карикатур, или, вернее, того, что сам я называл “характерными рисунками”: я слегка намечал характер модели. Работал я обычно на бумаге от мешков из-под цемента, я делал из нее тетрадки, это были мои альбомы для эскизов. Нас постоянно обыскивали и мои тетрадки конфисковывали. Но несколько мне удалось припрятать и сберечь. Их вернули обратно в Александровске, а после смерти Сталина у меня появилось гораздо больше возможностей делать новые рисунки.