Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Однако перемещения из камеры в камеру быстро вырвали Жака из этой замечательной среды. А пребывание в других камерах, всякий раз на тридцать-сорок человек, было невыносимо. «Никогда я не оставался один. Даже в отхожем месте. В конце концов начинаешь ненавидеть этих безобидных людей просто за то, что видишь, как они всякий раз одинаково хватают ложку, когда приносят суп, или подтираются грубой оберточной бумагой, которую я описал в “Справочнике”. В самом деле, в этих закрытых тюрьмах при входе в отхожее место надзиратель выдавал каждому зэку “бумажку” сантиметров восемь на десять. Во время Великой чистки охранники в резиновых перчатках отбирали эти бумажки на выходе и использованные бросали с одной стороны, а неиспользованные – с другой. Это делалось, чтобы заключенные не употребляли бумагу в неведомых контрреволюционных целях.

Кроме того, я бесился, что мои сокамерники часами мурлыкали себе под нос, размышляя над шахматными ходами. А еще бывали ссоры из-за чепухи. Например, мыло. Русские никак не могли привыкнуть к мысли, что можно мыть свой собственный котелок с мылом. Конечно, посуду полагается мыть горячей водой, но горячей воды у нас не было. Прибалтийцы, немцы и я мыли котелки с мылом, а потом ополаскивали. Некоторых русских это раздражало до безумия…

А еще форточки: открыть или закрыть? В этом состояла дилемма. Заключенные делились на две категории: одни не желали умереть от холода, а другие – от удушья; “форточники” хотели держать форточку открытой, а “антифорточники” – закрытой. Русские в большинстве своем “антифорточники”. А я, как большинство иностранцев, был неисправимым “форточником”. Тем более что некоторые заключенные курили и в камере было нечем дышать. Табак вообще-то входил в рацион, но его почти никогда не раздавали. В лагерях им награждали за хорошую выработку. В тюрьме после мрачного тридцать седьмого года его просто перестали выдавать. Но те, кто получал переводы, могли его купить на свои деньги».

И всё же в камерах Александровского централа присутствовала в какой-то степени интеллектуальная жизнь. «Попадались воистину интересные люди. Помню немецкого дипломата, украинских патриотов, воевавших в Украинской повстанческой армии не только против Советов, но и против немцев и поляков, помню лейтенанта-казака, рассказывавшего увлекательные истории про лошадей, помню металлурга, читавшего настоящие лекции о разных способах производства стали. А еще был колдун, лысый, длиннобородый, откуда-то с юга Украины. Он происходил из старой семьи, где все были мельниками. Ему дали срок двадцать пять лет, а о зерне он говорил, как о приключениях Марко Поло. В каком-то смысле мы, заключенные, были свободнее, а наши разговоры разнообразнее, чем у начальников, всех этих лейтенантов, капитанов, оперов, коменданта, майора, которые только и знали, что следить друг за другом да пить водку, стараясь, чтобы каждое их слово соответствовало тому, что написано сегодня в “Правде”, и надеясь, что назавтра курс партии не переменится».

Инструкции, касавшиеся переписки и цензуры, неукоснительно соблюдались. Цензор вычеркивал тушью всё, что считал «излишним», в письмах, адресованных заключенным, и ставил штамп «проверено». Зато письма, отправленные заключенными, следов цензуры не имели. Если цензор замечал в письме что бы то ни было «излишнее», он просто конфисковывал его, не предупреждая отправителя. Таким образом, корреспонденция, отправленная из тюрьмы, не имела штампа учреждения, из которого поступала, и опознать его было невозможно. Один уголовник, исполнявший обязанности цензора, сообщил Жаку, какие инструкции они получали. Цель сводилась к тому, чтобы избавить заключенного от эмоций, которые могли бы снизить его производительность. Например, из писем с воли полагалось вычеркивать всё, что касалось стоимости жизни, несчастных случаев и прочих бедствий.

После немцев и японцев переписку разрешили и другим иностранным гражданам. К Жаку это не относилось, потому что советская власть не признавала его иностранцем. Поскольку в Советском Союзе у него не было родственников, все годы он не получал и не отправлял писем. В тюрьмах строгого режима заключенных уводили для чтения писем путем сложных маневров из общей камеры и запирали в одиночке. Хотя Жак не получал никакой почты, его уводили в одиночную камеру, так же как его товарищей. В «Утопии» он с юмором рассказывал, как ритуал чтения писем позволял гэбистам иметь разговоры с глазу на глаз с заключенными; однажды один офицер попросил описать ему ту помпейскую влюбленную пару из Лувра, которую извержение вулкана застигло посреди любовных утех. Самое забавное было, как смутился офицер, когда в разгар рассказа не вовремя появился надзиратель. В ГУЛАГе даже сотрудник КГБ боится, что подчиненные поймают его на любопытстве к эротически-эстетическим вопросам.

5 марта умер от кровоизлияния в мозг Иосиф Виссарионович Джугашвили, он же Сталин. С двадцатых годов его превозносили на все лады как божество, твердили его имя в каждой радиопередаче, в каждом номере всех газет на десятках языков. И вот бессмертный, гениальный, мудрый Сталин, наш любимый отец, добрый, гуманный, «Ленин сегодня», лучший друг артиллеристов, шахтеров, детей, колхозников, летчиков, танкистов и угнетенных народов, испустил дух. И одновременно угас его мрачный двойник, «Гуталин», «рыжий», «усатый», «зверь», «рябой черт». В тот день Жак находился в карцере Александровского централа. «Случайно. Даже не помню, почему я туда угодил».

Он узнает эту новость спустя пять дней, когда вернется в камеру, от трех товарищей по несчастью, немцев и австрийца, имеющих право читать газеты. Потрясающая новость не вызвала никакого шума, ничуть не отразилась на бюрократическом распорядке. В ГУЛАГе день смерти Сталина ничем не отличался от прочих дней. Жак помнил, кто был в этот день дежурным надзирателем в карцере, но не заметил ни малейших изменений в его поведении. «Мы с моими немецкими друзьями были всё же удивлены. Думали: “Как же отлажена эта машина! Умер великий рулевой, а в мотор не проникла ни одна песчинка!” Позже, когда я был уже в коммунистической Польше, друзья рассказали мне, что в польских политических тюрьмах в день смерти Сталина и в последующие дни их заставляли часами стоять по стойке “смирно”– они понятия не имели почему: ведь в тюрьму не проникали никакие новости. “У нас” всё было не так. Но постепенно и довольно быстро, особенно после ареста Берии, дисциплина смягчилась. Например, в камерах заключенные стали говорить громко. Потом расхрабрились настолько, что стали подходить к окну и даже выглядывать наружу, смотреть на других заключенных, которых выводили во двор на прогулку. Прямо как в капиталистических тюрьмах! Какая свобода! Признаться, после стольких лет тишины этот шум меня даже утомлял».