Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Так что свобода началась с оглушительного шума, мало похожего на возрожденную свободу слова. Жаку все это показалось лишь еще одним беспокойством. Хотя ведь любые перемены первым делом несут с собой неудобства. Быть может, Жак уже догадывался, слыша смутный шум из камер, нарушающий его внутреннее напряжение сил, что коснулся самого дна и начинает подъем наверх.

Итак, умер Сталин. На авансцену очень скоро выдвинулся человек, чье имя было у всех на устах еще со времен Великой чистки: «вернейший соратник и ближайший друг Великого Сталина – товарищ Берия».

В конце лета 1938 года Берия был назначен заместителем наркома внутренних дел Ежова, а в декабре занял его место. В ведении Берии были внутренние дела и госбезопасность, в отличие от своего предшественника он не хаотически, а более методично и планомерно применяет пытки, провокации, фабрикацию фиктивных обвинений. После смерти Сталина он недолго удержался у власти. 4 апреля из Министерства внутренних дел поступает сообщение о том, что «заговор врачей», иначе называемых «убийцами в белых халатах», разоблаченный 13 января 1953 года, еще при жизни Сталина, был не чем иным, как спектаклем, разыгранным по заказу бывшего наркома внутренних дел. До этого сообщения имела место амнистия для миллиона заключенных. Это не спасло Берию: он был расстрелян своим же окружением, «потому что другие бандиты его боялись», как сказал Жак. Но даже смерть Сталина не изменила положения политзаключенных, осужденных за «контрреволюционную деятельность», потому что именно на них, главных жертв государственного произвола, амнистия не распространялась. И все-таки чувствовалось, что наступает новая эра.

Жаку это время принесло по крайней мере одну важную перемену. Теперь у него всегда были карандаши, а иногда и чернила. Именно тогда он начал писать карточки, наброски тех, из которых впоследствии вырастет «Справочник по ГУЛАГу». «Незадолго до смерти Сталина нам начали раздавать всё необходимое для составления списков заключенных в каждой камере, чтобы проверить, соответствуют ли они спискам, находившимся у администрации. Нам выдали драгоценные ручки, несколько чернильниц со знаменитыми фиолетовыми чернилами и куски бумаги размером с почтовую открытку. После смерти Сталина тиски немного разжались: теперь мы могли писать кому хотели. Скрывать по-прежнему приходилось только заметки, которые я писал на клочках бумаги. И скажу не хвастаясь, я весьма ловко их прятал на себе, в самых интимных местах, во время обысков. Не стану выдавать свои секреты, чтобы эти сведения не использовали когда-нибудь против других заключенных, которые прибегнут к тем же хитростям. Я-то выбрался из ГУЛАГа, но это не значит, увы, что тюрем больше нет. Я ухитрился спрятать мои карточки, даже когда меня обыскивали в Москве в милиции после того, как я вышел из французского посольства».

Очень скоро новая послесталинская эра пошла Жаку на пользу. С его чутьем и опытом жизни в Советском Союзе он не упускал из виду Запад. Новый сотрудник КГБ, некий Чува, казался добродушнее своего предшественника. Раз в месяц он стал вызывать каждого заключенного для обыска и выдачи почты. Разумеется, по известным причинам Жак никогда не получал писем, но тут он собрался с духом и потребовал разрешения на переписку… с Италией. Почему с Италией? Потому что помнил адрес друзей, о которых сообщил как о своих прямых родственниках (родственниками считались только родители, дети, братья и сестры). Чува вроде бы не удивился, что Жак-француз помнит итальянский адрес лучше, чем французский. Он интересовался Европой. Он знал, что по Европе легко ездить без бюрократических проволочек. «Впервые заключенный просил у него разрешения написать за границу. Но он знал, что японцы и немцы имели право на открытки из Красного Креста – это делалось по решению Политбюро. Если одни иностранцы имеют право на переписку, почему другим нельзя? И я отнес ему на цензуру, как требовалось по правилам, мое письмо…».

Через несколько недель Жака вызвали в кабинет коменданта Чувы, и тот дал ему прочесть официальную инструкцию, поступившую прямиком из Москвы.

«Доведите до сведения заключенного, что как гражданин Советского Союза он не имеет права на переписку с заграницей».

«Честно говоря, я был ошеломлен. Я же никогда не просил советского гражданства! Я не сделал этого даже в тридцатых годах, когда был агентом Коминтерна. Если бы у меня этого тогда потребовали, я бы повиновался. Но мне этого никто никогда не предлагал. В то время это было и не нужно. Когда я приезжал в Советский Союз, я всегда останавливался на даче секретной службы, на которую юрисдикция милиции не распространялась. Каждый раз мне выдавали документ, удостоверяющий, что я могу свободно въезжать в страну и выезжать из нее. Пока между двумя командировками за границу я оставался в СССР, это было мое единственное удостоверение личности. О советском гражданстве никогда и речи не было. И тут после тринадцати лет, проведенных в ГУЛАГе, не мечтая уже никогда вернуться на родину, во Францию, я вдруг узнаю, что, оказывается, я – гражданин СССР! Я был вне себя, я был взбешен, мне выть хотелось!

– Не нужно мне ваше сволочное советское гражданство! Можете им подтереться!

Как ни странно, комендант Чува не утратил хладнокровия. Он велел отвести меня в одиночную камеру, где я сидел перед тем, как меня доставили к нему в кабинет. И пока меня вели по коридору, я всю дорогу вопил:

– Дерьмовое советское гражданство, да на кой хрен оно мне сдалось!»

Самое интересное, что Жака даже не наказали за учиненный скандал и антисоветские выкрики, которые слышны были во всех камерах – а ведь его тысячу раз наказывали и за меньшие провинности. «Не забудем, что дело было уже после смерти Сталина… Люди из КГБ опасались, что Политбюро будет вынуждено ослабить давление. А Чува был храбрый мужик, карьера его всё равно шла к концу, он несколько расслабился».

Тем временем история совершала поворот. В руководстве партии взяла верх клика, видевшая в Берии самого могущественного, а потому самого опасного конкурента, и в июле 1953 года его бросили в тюрьму, а затем и казнили. Но населению только в декабре сообщили о так называемом закрытом суде, вскрывшем «нарушения социалистической законности», вину за которые возложили на Берию. А затем, как пишет об этом историк Франсуа Фюре, «логика десталинизации и необходимость разобраться с тяжелым наследством толкают членов нового коллективного руководства дальше ‹…› Критика Сталина ведется в открытую с момента событий марта – апреля, теперь ее неизбежно подхватят сотни тысяч узников, освобожденных из ГУЛАГа летом и терзаемых тревогой о будущем. Реабилитация белых халатов неизбежно повлечет за собой реабилитацию бесчисленного множества бывших врагов народа, осужденных по чистому произволу или поспешно казненных – да и как могло быть иначе? Разве миллионы зэков, оставшихся в лагерях, могли спокойно ждать, если они уже завидели тень свободы?» [37] Furet F. Le Passé d’une illusion. Paris: Robert Laffont-Calmann-Lévy, 1955. Р. 509–510.