Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Как во всех старых советских тюрьмах, церковь во Владимирском централе служит местом, где осужденные ждут отправки в следующее место назначения. В тот момент в этой тюрьме строгого режима содержалось много немецких и японских офицеров-военнопленных, а также других иностранцев. Значит ли это, что с Жаком тоже обращались как с иностранцем? В каком-то смысле так и было, и это подтверждало, что в системе происходят изменения. Во Владимире Жак оказался в разных камерах с Мисао, его японским названым братом. Они написали просьбу, чтобы их посадили вместе – и чудо! Их желание мгновенно исполнилось. «Прямо четырехзвездочный отель! Раньше, если кто-нибудь подавал просьбу о переводе в другую камеру под предлогом того, что уголовники над ним измываются, начальство только радовалось: “Так ему и надо!” А тут едва попросили – и нам тут же пошли навстречу!

Другой пример: был среди нас австриец; при переводе в тюрьму ему вернули наручные часы, которые были у него конфискованы еще при помещении в лагерь, откуда он прибыл прямым ходом. По правилам при переводе в другое место заключения все ценности изымались и хранились у администрации; их пересылали отдельно от заключенного вместе с его делом. Чаще всего эти ценности исчезали. Во Владимире наш австриец оказался единственным обладателем наручных часов, и мы то и дело спрашивали у него, просто чтобы услышать, как он отвечает нам с наивозможнейшей точностью:

– Который час? Скоро суп принесут?

Разумеется, наш маневр не ускользнул от внимания надзирателя за окошечком. И очень скоро появились люди в серых халатах поверх формы, так называемые шмональщики, чтобы нас обыскать. По правила, обыски проводились регулярно, причем никогда не сообщалось, что, собственно, ищут. Но тут нам сразу объявили:

– Эй, мужики! Мы за часами пришли. Если отдадите сразу, не будем вас зря мучить.

Австрийский товарищ достал часы и протянул им.

– Вот и хорошо! Будьте здоровы, мужики!

После всех лет чрезмерных строгостей такая добродушная манера впечатляла, как землетрясение. В самом деле что-то сдвинулось с места».

Итак, десталинизация и доклад Хрущева на ХХ cъезде принесли обитателям ГУЛАГа «роскошь», о которой раньше они не смели и мечтать. На этот раз с Жаком, идя навстречу его желанию, обращались как с иностранцем. Кроме брата-японца, переписывавшегося со своей семьей, в его камере был француз Люсьен Гуазе, офицер французской армии. Гуазе служил в Будапеште в тот момент, когда к власти пришел Имре Надь, пытавшийся провести в Венгрии либерализацию и построить коммунизм с человеческим лицом; французский офицер угодил в водоворот венгерской революции, сперва его арестовали венгры, потом передали советским властям, и во Владимире он узнал о своем осуждении: «Каким событием для меня была встреча с другим французом, в первый раз после предателя Франсуа П., причем Гуазе во время войны защищал свою родину! Я виделся с ним потом в Париже и в Пиренеях, куда он перебрался, когда вышел на пенсию. Нам было хорошо всем вместе, в одной камере, Мисао, Люсьену Гуазе и мне! Это была связь со свободным миром…».

Всех иностранцев, окружавших Жака во Владимирском централе, впоследствии в первую очередь коснулся указ, избавлявший их от необходимости отбывать срок до конца, дававший возможность вернуться к месту постоянного проживания, иными словами, на родину. «Это не была реабилитация, не было признание вины перед нами, никто не собирался нам говорить: “Мы посадили вас ни за что!” Ничего подобного. Скорее это означало: “Мы в своем неизреченном великодушии решили, что вам не надо досиживать оставшихся вам сроков в ГУЛАГе!”

Декрет этот, насколько мне известно, никогда не публиковался. Мне просто сказали: вас освободят. И велели расписаться на обороте листочка, адресованного начальнику тюрьмы, где этому последнему предлагалось сообщить заключенному Жаку Росси, что по указу Верховного Совета от 16 сентября 1956 года он освобождается от дальнейшего отбывания наказания согласно приведенной выше формулировке. Само собой, я не заставил себя просить и расписался».

Члену Коминтерна, по доброй воле приехавшему в СССР еще до войны и работавшему в службе российского шпионажа, вернуться по месту постоянного проживания не так просто, как немцу, которого советские власти схватили в его родной стране. Некоторые уезжали прямо домой. Мисао и всю группу японцев отправили куда-то на восток на дачу, откуда их позже переправили в Японию. К счастью, Жак запомнил наизусть адрес своего японского названого брата и спустя годы сумел его разыскать. Жака-француза вместе с горсткой других заключенных Владимирского централа перебросили на другую дачу недалеко от Москвы обычным поездом, в одном купе с другими пассажирами, под присмотром отменно вежливого надзирателя. «Впервые с тридцать седьмого года я был “на материке” и почти свободен. Еще поразительнее было это переживание для моих спутников-иностранцев: ведь многие из них никогда не жили в Советском Союзе “на свободе”, а прямо из своей страны угодили в ГУЛАГ».

Дача, где Жак ожидал гипотетической репатриации, находилась в Быкове, в шестидесяти километрах от Москвы по Казанской железной дороге. Позже он узнал, что это была резиденция знаменитого Ежова, а затем «самого Берии, ни больше ни меньше». В 1944 году там содержали фельдмаршала Паулюса после разгрома его армии. «Это было в самом деле прекрасное двухэтажное здание, с балконами и верандами, с подсобными помещениями: несколько комнат были переделаны в кухню, для заключенных были общие спальни с настоящими кроватями и простынями; большинство из нас были мужчины, но и женщин тоже привезли – их поместили в отдельных спальнях». Дачу окружала сплошная ограда, по верху которой тянулась колючая проволока, незаметная снаружи; день и ночь наше жилище сторожила охрана в штатском, тоже совершенно незаметная. Строго говоря, это всё же была не тюрьма. Жак обнаружил там хорошую библиотеку с множеством книг на немецком, но была литература и на французском, и на английском. Вероятно, эти книги сохранились со времен Паулюса. «Мы уже не были арестантами, но и свободными не были. Чисто советский стиль. Природа вокруг Быкова была прекрасная, там были дачи богатых москвичей и домики, сохранившиеся с царских времен, окруженные заборами с просветами, не такими, как наша ограда. Мы гуляли среди сосен по дорожкам, проложенным на нашем участке. Многие из моих товарищей-иностранцев, покидая Россию, отдавали мне, еще дожидавшемуся репатриации, оставшиеся у них рубли, так что я мог ходить на рынок и кое-что покупать про запас».

Но Жака не столько интересовали улучшения в материальной стороне жизни, сколько то, когда же его освободят. А здесь ничего хорошего не намечалось. Окружающие, такие же иностранцы, как он, один за другим получали документы и уезжали, а он всё ждал решения своей участи. «КГБ постепенно связывался со странами, откуда прибыли мои товарищи, и их на машинах отвозили в их консульства. Там улаживались административные вопросы, и очень скоро их увозили на вокзал. Помню югославов, которых репатриировали в Австрию, граничившую с их родиной. Немцев доставляли к границе с Германией, Восточной или Западной, смотря по тому, где они жили до войны. Финнов везли в Ленинград, а оттуда к финской границе, где их сразу освобождали власти их страны.