Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

– Хорошо, – сказал один из них. – Мой товарищ позвонит и узнает, может ли господин посол вас принять. Возможно, он занят.

Второй ушел, якобы чтобы позвонить послу, а на самом деле чтобы связаться с ближайшим отделением милиции: в те времена не было не только мобильных, но и радиотелефонов. А первый оттеснил меня, впрочем довольно вежливо, в переулочек сбоку от посольства, где прохожие не могли меня видеть. Пока его товарищ звонил “господину послу”, он следил, чтобы я не ушел. Времени было около одиннадцати утра.

Стоял страшный холод, но я был в таком напряжении, что ничего не чувствовал, как во время допросов, когда приходилось часами оставаться на ногах. Что ни говори, впервые за двадцать лет – и каких лет! – я был так близко от Франции. И вдруг меня осенило. Вокруг посольства тянулась решетка высотой примерно в два метра, но я приметил за ней дверь и окно в первом этаже. Если дверь заперта, можно попытаться разбить головой оконное стекло: на мне была русская шапка, служившая надежной защитой. Я притворился, что больше не в силах терпеть холод. Милиционер видел, что у меня нет валенок, которые все носили зимой. И потом, дело было все-таки после ХХ cъезда. Бравый защитник порядка уже усвоил, что ни к кому нельзя применять насилие ни с того ни с сего. И он отошел на несколько шагов, чтобы взглянуть, не идет ли его сослуживец.

Я этим немедленно воспользовался и перелез через решетку. Я свалился на снег с другой стороны. На французской территории… Господи! От решетки до здания было метров десять. Я бросился по нетронутом снегу к двери. Она была не заперта. И вот я очутился в другом мире…

Небольшой коридор. Потом со вкусом обставленная гостиная, прекрасно натертый паркет, великолепный ковер, диван, журнальный столик, заваленный газетами, набранными латинским шрифтом, на превосходной бумаге – первые французские газеты, которые я видел за двадцать лет, – “Ле Тан”… Нет, знакомые буквы складывались в новое заглавие: “Ле Монд”. Наконец я заметил комнатные растения, а над ними лейку с изящно изогнутым носиком. Лейку держала маленькая рука с ноготками, покрытыми лаком. Вслед за рукой я обнаружил ее владелицу, молодую даму, которая при виде меня воскликнула:

– Послушайте, мсье, вы же заляпали снегом мой паркет!

Меня настолько возбудил звук родного языка и такого французского женского голоса, что я овладел собой и ответил ей в тон:

– Мне наплевать на ваш паркет. За мной гонится советская милиция!

Я попал не в канцелярию, а в частную квартиру при посольстве. Молодая дама была жена дипломата, высокопоставленного дипломата. Меня пронзило наслаждение, когда я услыхал музыку французского языка. Годами в ГУЛАГе я почти не слышал французского, не считая топорных фраз из уст людей, учивших французский в школе или побывавших во франкоговорящих странах… Но я-то для бедной дамы был инопланетянином, свалившимся с неба.

Я тут же спохватился:

– Мне нужно поговорить с первым секретарем!

Беспокоить посла я всё же не решился.

Она тут же позвонила. Немедленно пришли первый секретарь и генеральный консул мсье М. Они очень любезно пожали мне руку. Я представился и тут же с изумлением услышал:

– Вы приехали из Александровского централа.

Я был потрясен тем, что, оказывается, Франция не совсем потеряла меня из виду, не полностью забыла паршивую овцу, десять лет в союзе с самим дьяволом трудившуюся над уничтожением проклятого капитализма в этой стране и во всем мире.

Тут оба дипломата стали обсуждать неразрешимый вопрос: как провести меня в канцелярию. Это было и впрямь совсем не просто. Если я пойду по коридору, то как раз напротив окна есть многоэтажный дом, из которого ведется постоянное наблюдение над каждым их шагом. Можно было пройти через котельную, но там работал истопником некий Николай, агент КГБ, о чем все знали. Меня поразило, что все эти дипломаты позволяют советским властям себя терроризировать. Ни в одном на свете советском посольстве отродясь не бывало ни единого человека, который бы не подчинялся КГБ. А французы терпят вокруг себя советских шпионов – может быть, просто потому, что такой Николай обходится дешевле, чем персонал, выписанный из Франции.

Словом, я даже не помню, каким путем попал в канцелярию, в кабинет, где за пишущей машинкой сидела машинистка:

– Имя, фамилия, год и место рождения?

Тут и таилась ловушка. У меня не было свидетельства о рождении. Я знал девичью фамилию матери, знал, где она родилась. Кроме того, у меня была советская справка об освобождении, где было сказано – национальность: француз. Но в СССР национальность обозначала этническую принадлежность, а не гражданство. В пять минут мне изготовили что-то вроде временного пропуска, удостоверявшего, что я французский гражданин и возвращаюсь в свою страну. Затем французские дипломаты решили, что выдадут мне два письма: одно для советских властей, чтобы меня пропустили к границе, другое для французов, чтобы уладить необходимые формальности. Я предусмотрительно сделал фотографии для документов заранее, во время одного из походов на рынок. Таким образом, на письмо, предназначенное для французов, наклеили фотографию, и оно могло служить мне удостоверением личности.

Остаток дня мы провели в разговорах. Они пригласили меня пообедать, расспрашивали о моей жизни, о ГУЛАГе. Я уже больше двадцати лет не ел такой вкусной и изысканной пищи, но был слишком взволнован, чтобы оценить ее по достоинству. На меня навалилась страшная усталость, тем более что предыдущую ночь, у американских друзей, я почти не спал. Я рассказал французам, что когда-то был пламенным коммунистом, но это их вроде бы не заинтересовало. Но у меня сложилось впечатление, что они искренне хотят мне помочь.

После консула пришел военный атташе. Я рассказал ему, что был в Заполярье, в Норильске, и он настоятельно попросил, чтобы я показал ему всё подробно на карте. Эта зона была абсолютно закрыта для иностранцев. Французы понятия не имели о том, что там происходило. Я жаждал дать ему все сведения, точно указать, где находятся рудники, здания, учреждения, милиция. Но он принес простой школьный атлас, где весь этот огромный регион, простирающийся на тысячи километров, уместился на крошечном пятачке. Второй раз за этот памятный день мои соотечественники меня разочаровали. Что ни говори, в посольстве можно было обзавестись более подробными картами СССР! Ничуть не заинтересовали консула и мои драгоценные карточки, на которых я со времен Александровского централа делал записи – по-французски, но тибетскими буквами. Они послужили мне позже, в Польше, когда я начал работу над “Справочником”. Мсье М. остался к ним равнодушен, а ведь чтобы их ему показать, я достал их из секретного места, а потом спрятал недостаточно тщательно, из-за чего едва не лишился их при следующем обыске».