Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Тем временем Жак не терял ни минуты. После милиции он прошелся по колониальной части города – по имперским, русским местам. На фасаде одного из небольших двухэтажных домов он заметил карточку с надписью: «Машинистка». «Я вошел и попал в маленькую прихожую, откуда одна дверь вела в жилую квартиру, а другая в отдельное помещение, где на допотопной пишущей машинке работала дама лет пятидесяти, голубоглазая, с проседью, и я тут же спросил у нее, не знает ли она, кому бы могли понадобиться переводы на английский, французский, немецкий или испанский. По мне по-прежнему было видно, что я бывший зэк, советские люди распознавали это мгновенно, и через пять минут эта русская дама знала, откуда я взялся, а я знал, что ее муж, поволжский немец, умер в ГУЛАГе.

Она попыталась мне помочь, свела меня с несколькими узбеками, преподавателями Самаркандского университета, которым перепечатывала рукописи. Но у нас ничего не вышло. Потом ей пришло в голову направить меня к секретарше горсовета, жене сотрудника КГБ, члена местного Политбюро. Эта дама пользовалась влиянием, она немедленно меня приняла, мои французские документы произвели на нее впечатление, и я объяснил ей, что нахожусь в процессе репатриации и что у меня есть голова, руки и ноги, так что я готов взяться за любую работу, чтобы не обращаться к моему консулу с просьбой о материальной помощи, тем более что в СССР нет безработицы. Словом, я развел пышную демагогию! От меня не укрылось, что при упоминании консула она вздрогнула. Для советских людей связь с консулом означает шпионаж. Она мне сразу ответила:

– Ситуация для нас новая. Приходите через три дня. Мы уладим ваш вопрос…

Перед тем как я ушел, она задала еще один вопрос:

– Вам есть на что жить?

У меня оставалось несколько сотен рублей из тех, что мне дал французский консул. Но будучи старым хитрым зэком, я ответил, что нет, у меня ничего нет. Тогда она велела обратиться в такой-то кабинет, где такой-то товарищ выдаст мне справку, по которой я получу немного денег. Словом, я стал на восемьсот рублей богаче, на эти деньги можно было продержаться около месяца.

Затем я вернулся ночевать к моему новому другу, патриарху Абдулле, который усадил меня за вечернюю трапезу со всей семьей. Ужинали вместе мужчины и женщины, беседа за столом не умолкала. Персидский, вынесенный мною из Школы восточных языков, был не слишком богат, поэтому общались мы все-таки по-русски. Они говорили на трех языках – на таджикском, который был языком большинства мусульманского городского населения, на узбекском, поскольку официально Самарканд был частью Узбекистана, и на русском. Там были отец и мать моего хозяина Абдуллы, который и сам со своей седой бородой, такой ухоженной в сравнении с русскими бородами, был похож на старого мудреца, и двое его сыновей-инженеров, сотрудников научно-исследовательского института. Еще там была дочь Хабиба, студентка Самаркандского университета и член партии (в Средней Азии мне всегда было смешно слышать, что девушка вроде Хабибы “член” партии, потому что вообще-то слово “член” по-русски значит то же, что “пенис”). Для Хабибы ее членство в партии не значило ничего кроме обязанности носить на демонстрации красное знамя или красную звезду. Это было такой же обязанностью, как любая другая, вроде запрета на употребление в пищу свинины. Хабиба была красивая девушка и изо всех сил держалась за университет, чтобы избежать брака, который для нее планировала семья. Узбекам было легче получить университетский диплом, чем русским, хотя русские специалисты, например врачи, ценились выше, чем узбеки; это, конечно, отдавало дискриминацией».

Через три дня, как договаривались, Жак опять пришел к представительнице местной власти, которая тем временем навела о французе справки. Все они вместе явно выработали стратегию, направленную на то, чтобы удерживать бывшего зэка в Самарканде. Для этого достаточно было не выдавать ему удостоверения личности, определяющего его статус в обществе. Без этого документа Жака как будто и не было, он не мог никуда уехать и тем более репатриироваться.

Права на работу у него тоже не было. Но поскольку власти отнюдь не собирались его содержать, в этом отношении законом пренебрегли. Секретарша самаркандского горсовета устроила Жака в научно-исследовательский институт. «Моя работа состояла в том, чтобы читать, а вернее, просматривать научные журналы – английские, американские, немецкие и южноафриканские. Институт изучал разведение уникальных овец каракульской породы, потому что в этом регионе их было множество. Журналы присылали из Москвы, там из них изымали статьи общей тематики, считавшиеся контрреволюционными, отхватывая куски статей вполне научных, если они оказывались на другой стороне страницы». В справке о трудовой деятельности, которую Жак затребовал после отъезда из СССР, указано, что он выполнял обязанности научного специалиста в НИИ каракулеводства с 17 декабря 1956 по 30 июня 1960 года. Кроме того, он преподавал английский сотрудникам института.

В Самарканде, как в других советских республиках, важные должности занимали русские: русскими были директор института и руководители лабораторий, председатель горсовета и прочие руководители, в подчинении у которых были узбеки. Позже Жак узнал, что директор собрал руководство всех лабораторий, объявил им о прибытии француза и запретил задавать ему вопросы. Через два дня его официально представили коллективу. «Я на самом деле не был похож на француза: голова обрита, волосы отрастали медленно. Из-за жары я не носил бушлата, но похож был всё равно на бывшего зэка. Я и был бывший зэк. Под влиянием окружающих меня людей, вежливых, культурных, я медленно становился тем, кем был до ГУЛАГа. Я листал журналы, звонил руководителю цитологической лаборатории, сообщал ему, что в таком-то журнале обнаружилась статья, которая может его заинтересовать. Он приходил, приносил блокнот. Я без долгих слов просто переводил ему на русский те куски, которые понимал, – в конце концов специалистом был он, а не я, уж он-то наверняка разберется, о чем идет речь. Он записывал за мной, а потом мы болтали – не самая тяжелая работенка.

В сущности, я был в привилегированном положении: советские начальники наивно думали, что после двадцати лет ГУЛАГа француз способен пропагандировать преимущества социализма, если дать ему кое-какие профессиональные преимущества. Поэтому мне несправедливо много платили, больше, чем другим. В этом отношении показателен пример Феличкина. Русский по происхождению, он в 1922 году, восьми лет от роду, уехал в эмиграцию с родителями и в отличие от них, противников советской власти, стал пламенным коммунистом, членом французской компартии, и, если ему верить, редактором “Юманите”. В сорок пятом году он решил вернуться на советскую родину, оплот коммунизма, через Берлин. Ему не позволили поселиться в Одессе, его родном городе, а послали в Самарканд, где не нашли ничего лучше для этого опытного журналиста, превосходно владеющего русским языком, чем жалкое место корректора в какой-то русской газете. Феличкин был гражданином СССР, а я иностранцем. И обращались с нами совершенно по-разному».