Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Русские коллеги настаивали, что их сотрудник должен покинуть дом почтенного таджика: «Директор спросил меня, где я живу. Я рассказал, что поселился у моего друга Абдуллы, с которым познакомился сразу по приезде, любуясь центральной площадью. Он выслушал мои слова с гримасой презрения – настоящий колониалист:

– Да что вы! У этих людей невозможно жить!

Нужно было видеть, с каким презрением институтский завхоз, зайдя за мной к Абдулле по делу, смотрел на их дом с глинобитными полами и с комнатами без дверей. Отхожее место представляло собой простую яму в земле в углу сада, окруженную несколькими кустами; если вы слышали, что кто-то идет, нужно было предупредить этого человека кашлем, чтобы он вас не побеспокоил».

Институт располагал существенными средствами и строил дома для сотрудников. В одном возводившемся здании приготовили комнату для француза: четыре стены, два окна – и ключ!!! Вода была во дворе. Мне выдали ведро и тазик. По моей просьбе сколотили большой ящик с опускающейся крышкой: в закрытом виде он служил мне кроватью. Руководство института даже выделило мне циновку, заменявшую матрас, две простыни, одеяло, небольшую подушку и керосинку. Провели мне и электричество от ближайшего столба, а потом, когда дом достроили, забыли подключить меня к счетчику, так что я и за свет не платил никогда».

Зарплату Жак-француз получал незаконно. Начальник отдела кадров, оформивший его по устному приказу, многим рисковал, но не мог ослушаться местной госбезопасности. Жак привыкал к новой жизни. В конце концов он махнул рукой, перестал ходить в милицию и требовать, чтобы ему выдали удостоверение личности, формуляры для которого так и не поступили. Он завязал переписку со своим японским названым братом, чей адрес при расставании запомнил наизусть. Он стал откровеннее с коллегами, рассказал им, откуда приехал. «Через какое-то время я познакомился с очень милыми людьми, которым вполне можно было доверять». В частности, Жак подружился с директрисой научной библиотеки института. Это была культурная русская женщина, превосходно владевшая французским и английским; она была бывшей женой некоего Гончарова, старого большевика, получившего впоследствии почетную должность в советском посольстве в Японии. «В молодости госпожа Гончарова, в девичестве Блок, привыкла к удобствам. К всеобщему почтению, к роскоши. Но в тридцать седьмом году арестовали ее брата, лейтенанта авиации, и тут же ее как сестру врага народа отправили на восемь лет в ГУЛАГ. Ее муж, тот самый старый большевик, сразу отрекся от жены-зэчки. Такое часто случалось, особенно среди мужей. Я не располагаю статистикой, но мне кажется, что женщины чаще хранили верность арестованным мужьям, чем наоборот, тем более что мужья арестованных женщин обычно занимали высокие посты и им было что терять. Вопреки пропаганде советское общество, которое я знал, значительно дискриминировало женщин; с момента революции их влияние постоянно слабело.

Я часто навещал госпожу Гончарову в ее библиотеке, которая неплохо комплектовалась, а из Москвы туда поступали “Правда” и “Известия”. Причем население Самарканда быстро сообразило, что нас роднит наше гулаговское прошлое. Через нее я познакомился с Екатериной Васильевной, научным работником, ей было лет сорок пять. Она вспоминала о своей бабке, крепостной крестьянке, жившей в деревне где-то в Центральной России. Сама она получила образование в Петербурге-Ленинграде. Она была яростная антицерковница, атеистка, насмерть стояла за прогресс, за революцию, но в партию не вступала.

В общем, у меня завелись друзья и среди русских, и среди узбеков, и среди таджиков. Жители Самарканда работали на советское государство – в поле, на железной дороге, на заводах. Но были у них и свои маленькие садики, они торговали выращенными там фруктами, что давало им приработок. Жизнь у них была не слишком тяжелая, потому что им удалось сохранить старые мусульманские обычаи. Они приглашали меня на свои праздники с традиционным пловом на овечьем жире. В сущности, я бы мог жить там до конца жизни. Я полюбил климат, музыку, всю эту восточную культуру, которую прежде изучал по книгам. Но дело в том, что я упрям. Я хотел вернуться во Францию, а мне в этом препятствовали. И я стал изобретать всевозможные средства, чтобы добиться своего.

Как-то раз один старый химик-еврей, с которым у меня завязалась сердечная дружба, дал мне совет. У него был родственник, который женился на польке и сумел благодаря жене вырваться из Советского Союза. И вот этот старик посоветовал мне связаться с посольством Польши, коммунистической страны, само собой, но все-таки не такой жесткой, как СССР: там лучше, чем во Франции, умеют воздействовать на советские власти на предмет репатриации. В первый момент, признаюсь как старый гулаговец, эта идея меня покоробила. Я на собственном опыте знал, как страшен может быть пыл новообращенных. И в самом деле, позже мне стало известно, что в некоторых отношениях польские коммунистические тюрьмы даже хуже советского ГУЛАГа. И кстати, в нерусских регионах СССР коллективизация оказалась еще беспощаднее, чем в России: армянские, грузинские, узбекские или польские бюрократы из кожи вон лезли, чтобы показать, что не пытаются хитрить в пользу собственных соотечественников. Но я очутился в тупике, и Польша была последним прибежищем».

Жак написал в польское посольство неофициальное письмо, как в свое время из Быкова французскому консулу, подчеркнул, что имеет право на двойное гражданство, французское и польское, и сообщил данные о своих польских родственниках, включая адрес. Но польские дипломаты не то что французские. Месье М. за десять минут, без малейшей проверки, продиктовал письмо, подтверждавшее его французское происхождение, – а польскому послу, чтобы установить, что Жак действительно имеет право на польское гражданство и, соответственно, на репатриацию в Польшу, понадобился целый год. Зато, как и предсказывал старик-химик, попытка принесла свои плоды: коммунистическая Польша лучше умеет замечать и использовать противоречия системы.

И вот на повестке дня опять вопрос об отъезде. Жак-француз снова обратился с просьбой о репатриации, на этот раз в Польшу. Но ему потребовалось много упорства. Впрочем, упорству он долго и прилежно учился в школе ГУЛАГа. А между тем время шло, и в 1959 году начальник КГБ, с которым они осторожно «обнюхивали» друг друга, когда Жак только прибыл в Самарканд, выдал ему справку о реабилитации.