Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Но Жак беспокоился. «Эта справка ничего мне не говорила. Моим иностранным товарищам по заключению она вообще не требовалась – их отвозили прямо на вокзал и отпускали домой. Да и что это за освобождение: “имя, фамилия, национальность”…

На обороте справки имелся последний вопрос, остававшийся без ответа: “Предъявитель (то есть я, бывший заключенный) избрал местожительством…”

– Куда вы хотите поехать?

Поскольку мы были в сорока километрах от Москвы, я сказал:

– В Москву.

– Запрещено.

– Тогда в Ленинград.

– Запрещено.

– В Одессу.

– Запрещено.

Я перебрал десять, пятнадцать городов, о которых хотя бы что-то слышал. В ответ он повторял одно и то же. Тогда я очень вежливо предложил:

– Чтобы не тратить зря время, может быть, вы мне дадите список разрешенных городов, а то ведь СССР большой?

– Нельзя. Этот список засекречен.

Тут я онемел: как старый гулаговец я знал, во что обходится разглашение государственной тайны – от десяти до пятнадцати лет тюрьмы. Я не мог надеяться, что сержант пойдет на такой риск, и стал гадать дальше. Перебрал еще полсотни городов. Всё запрещено. И тут меня осенило. Востоковед по образованию, я всегда мечтал побывать в Самарканде, древней Мараканде, связанной с именем Александра Македонского, важном перевалочном пункте на Великом шелковом пути. Это, конечно, было в пяти тысячах километров к востоку, в противоположную сторону от Франции. Но я уже дошел до предела и сказал:

– Самарканд.

Самарканда не было в засекреченном списке запрещенных городов. И сержант старательно написал внизу справки об освобождении: “выбрал Самарканд”».

Вместе со справкой об освобождении Жаку выдали… ответ от французского консула, которого он так ждал несколько месяцев. Его послали уже давно, но он застрял где-то в высших сферах, вероятно в КГБ. Письмо из французского посольства было коротким, в нем на двух языках было сказано именно то, что нужно: «Просим вас связаться с консульством, чтобы приступить к процедуре вашей репатриации во Францию».

Но теперь это не имело значения: Жак уже выбрал Самарканд.

Теперь у Жака на руках были справка об освобождении с печатью и с местом назначения – Средняя Азия, письмо от французского консула и железнодорожный билет Москва – Самарканд в один конец с обозначенной датой отъезда. Поездка длится пять дней. Если вездесущая полиция станет проверять его документы и в указанные дни он не окажется по дороге в Самарканд, бывшему зэку светит немедленное водворение обратно в ГУЛАГ сроком на три года за бродяжничество.

Покидая дачу, бывший арестант получил, таким образом, справку об освобождении, билет, письмо из посольства и немного денег на шесть дней путешествия. До отправления поезда в Самарканд оставалось примерно сорок восемь часов, которые он мог провести в Москве. Он уехал с дачи, уехал один. Впервые за почти двадцать лет он без конвоя сел в пригородную электричку. Попутчики им совершенно не интересовались, словно он такой, как все. В Москве он бросился туда, где перед самым арестом в последний раз был со своей испанской невестой, – к Эмме и Гарри. Его друзья жили в дореволюционной квартире, когда-то роскошной, а теперь превращенной в коммуналку. Он нажал кнопку звонка, звук которого не изменился с тридцать седьмого года, но он не знал, что каждой семье соответствует определенное количество звонков, от одного до восьми, потому что в квартире живет восемь семей. Поэтому Жаку открыла не Эмма, а неряшливая старуха, шаркающая ногами в грязных тапочках; она всмотрелась в него и вдруг бросилась ему на шею.

Даром что с американцами эта старуха уже пятнадцать лет как была в ссоре, она узнала человека, который пришел с холода, одетый по-тюремному. После ХХ cъезда люди больше не делали вид, будто ничего не знают. «Она прекрасно помнила, что меня арестовали. Она втолкнула меня в просторный коридор, загроможденный шкафами и разномастной мебелью. В квартире было восемь комнат. В кухне выстроились восемь примусов, а в туалете на восьми гвоздях висели восемь стопок бумажных квадратиков, нарезанных из газет. В комнату моих друзей вела дверь за шкафом налево.

Я переночевал у них на раскладушке, мы обо многом вспомнили, обо многом друг другу рассказали. Мои друзья, старые коммунисты, за двадцать лет открыли для себя немало нового; во время войны они, которых так обласкивали в тридцатые годы в академическом кругу, изрядно страдали от ксенофобии. А меня переполнял ГУЛАГ. Но очень скоро я понял, что хотя мои друзья теперь против Сталина, они вовсе не жаждут вдаваться в подробности, потому что такие разговоры “играют на руку врагу”. Разумеется, откажись они от идеи, что марксизм-ленинизм стоит на службе человечества, им бы нечем было оправдать свою жизнь. У меня было тягостное ощущение: я словно упорно пытался перебить им позвоночник. Так я начал учиться жить после ГУЛАГа. Около пяти утра я всё еще шептался с Эммой, но тут Гарри, которому было очень рано вставать на работу, прикрикнул: “Уймитесь уже наконец!” Утром друзья нашли мне за неимением валенок кожаные ботинки, потому что было очень холодно, и шапку – прикрыть мою бритую голову. Я несколько дней не брился и не дотягивал даже до среднего москвича, хотя в те дни жители Москвы не отличались элегантностью».

С тех пор как Жаку отдали письмо консула, у него не выходил из головы один план. У него в распоряжении было целое утро, чтобы попытаться его осуществить. Адрес французского посольства был указан на конверте, и он пошел прямо туда.

«У входа в посольство дорогу мне преградили два дюжих советских милиционера. Один из них вежливо спросил:

– Куда вы идете?

– В посольство моей страны.

– Документы у вас есть?

Я гордо вынул письмо от консула. К нему было приложено особое обращение к советским властям, содержавшее просьбу всячески способствовать предъявителю письма, французскому гражданину, в делах, связанных с его репатриацией.

Они внимательно на меня посмотрели. Я был одет чисто, но видно было, что на мне тюремная одежда. Гулаговский хлопчатобумажный бушлат, довольно новый, всё же был нелепым нарядом для иностранца. С точки зрения недоверчивых милиционеров, я был не похож на француза.