Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

А я всё ждал. Мне было тревожно. Я понимал, что со времени указа, по которому меня освободили, прошло уже немало времени. Стоял октябрь 1956 года. Чувствовалось, что КГБ набирает силу и постепенно возвращается к сталинским порядкам. Политическая полиция первого в мире государства рабочих и крестьян была запрограммирована на то, чтобы оставаться основой этого государства. Надо было уезжать как можно скорее, а я застрял на месте».

Тем не менее Жак лично связался с французским посольством. Он написал неофициальное письмо и, когда ходил на рынок, потихоньку передал его продавцу, пока охранник смотрел в другую сторону. «Нам разрешалось по два-три человека ходить с конвоем на поселковый рынок. Мы продавали одежду и добывали таким образом немного денег, а кто получал посылки, продавал их содержимое. На эти деньги мы покупали марки и ухитрялись договориться со старыми евреями, торговавшими на рынке, чтобы они опустили наши письма. Мы знали, что этим людям можно доверять, и я не помню ни разу, чтобы наши незаконные послания не дошли до адресатов. Удивительно, что цензура не перехватывала письма на пути от почтового ящика до посольства, хотя это, конечно, не значит, что их не прочитывали те, “кому полагается”. Такой либерализм можно объяснить только одним: власти желали продемонстрировать, что тоталитарному режиму в самом деле пришел конец».

И всё же непонятно: почему Жаку приходится отсылать свои письма окольными путями, между тем как другие иностранные заключенные при посредничестве КГБ официально ведут переговоры со своими посольствами? «У нас были разные случаи, и я это чуял нутром. Их арестовывали по мере того, как Красная армия “освобождала” оккупированную Гитлером Европу. Как я уже говорил, некоторых просто похитили советские службы в странах, освобожденных союзниками. А я не только добровольно приехал работать на русских еще до войны, но вдобавок у меня за плечами было лагерное прошлое, причем достаточно бурное: отказался заложить Павлова, отказался даже давать показания на Бориса, моего бывшего начальника, который меня предал, второй раз сел по делу о шпионаже, объявлял голодовки – словом, дело у меня было незаурядное. Все эти иностранцы, которые теперь репатриировались, были капиталистами, врагами, а я был советский агент, коммунист. Я слишком много знал об их системе. Всем было что рассказать, но я был более серьезным свидетелем. Я мог написать официальное письмо в посольство, но сомневался, что они его отправят по адресу».

Ожидая решения своего дела, Жак пишет, опять-таки в обход правил, своим старым друзьям, американской паре, живущей в Москве, с которыми сблизился еще до ареста. Двадцать лет он помнил наизусть их адрес. «Я не слишком колебался, ведь я понимал, что после ХХ cъезда мое письмо не поставит их под удар. И Эмма приехала ко мне на дачу. Я знал ее лучше, чем ее мужа Гарри. Эмма, как и я, работала в Коминтерне. Эмма! Первая из догулаговской жизни, с кем я вновь увиделся! Как часто я думал, что никогда уже не встречу никого из прежней жизни…

На даче было небольшое помещение для приема посетителей. Мы сидели там вдвоем, как вдруг нас прервали. Администрация, вообще говоря, сама радовалась новой атмосфере либерализма, потому-то мне и разрешили встречу с Эммой. Но нашелся осторожный чиновник, который заявил, что посещения разрешены только родственникам. Начальство спохватилось, что Эмма мне не родственница, а значит, по хорошо всем известным правилам я не имею права с ней встречаться. Так что наша встреча продлилась недолго.

Но для меня это было такое потрясающие событие! Мне показалось, что с тридцать седьмого года Эмма не изменилась: такая же восторженная, с живым взглядом черных глаз, в которых светился ум. У себя на родине, в Штатах, она была адвокатом, но, возмущенная преступлениями капитализма, увлеклась марксизмом-ленинизмом – так вышло, что мы с ней оба оказались участниками одной и той же секретной операции в Европе. Потом ей разрешили выйти из Организации и стать преподавателем английской литературы в московском Институте иностранных языков. Ей даже удалось принести мне потихоньку несколько книг.

После того как она ко мне так ненадолго приезжала, я получил от нее длинное письмо. Среди прочего она рассказывала, как ей было страшно, когда в ящике своего письменного стола она обнаружила американскую почтовую бумагу с водяными знаками, изображавшими название компании. Дело было до ХХ cъезда, в то время бумаги made in USA вполне хватило бы, чтобы отправить их с мужем в лагерь. Эмме был свойствен критический взгляд на вещи, за все эти годы она разобралась в происходящем – в отличие от ее соотечественника Уильяма Д., корреспондента американской газеты, все время рвавшегося поделиться с читателями восхищением, которое ему внушал советский режим».

Жак задумывается, как бы ему сохранить рисунки, уцелевшие в лагере, в следственной тюрьме, в Александровском централе, в пересыльных тюрьмах, во Владимирском централе и здесь, в Быкове. Он доверил их одному австрийскому пареньку, уезжавшему на родину. «Когда в 1964 году я уехал в Вену, я никак не мог припомнить, как звали этого человека. Я помнил только одного его друга и соотечественника, некоего Дёрра, венского коммерсанта, но мне не удалось отыскать его в телефонном справочнике. Если бы у меня в тот момент были деньги, я дал бы объявление в газеты, но в карманах было пусто. Вот так из огромного количества рисунков и портретов, которые я сделал в ГУЛАГе, у меня почти ничего не осталось. Возможно, часть набросков, конфискованных в норильском лагере и в других местах, были отправлены в архивы КГБ, так же как рисунки миллионов моих товарищей по заключению, не говоря о литературных произведениях в прозе и стихах. Может быть, их сдадут или уже сдали в музей! Культура ГУЛАГа – это ведь целый мир».

В один прекрасный день без всяких предупреждений Жаку сообщили, что осталось уладить последние формальности. И вот его приглашают в канцелярию и сержант протягивает ему документ:

– Вы свободны. Вот ваша справка об освобождении.

Жак запомнил эту справку об освобождении с предельной точностью. «Ее содержание почти не менялась лет шестьдесят. Официальный бланк ОГПУ, НКВД, МВД, кодовое обозначение пенитенциарного учреждения, серия и номер самой справки, ФИО обладателя, год и место рождения, национальность, гражданство, точный срок пребывания в заключении, каким судом и по какой статье судим. В мое время, после пятьдесят третьего года, на справке об освобождении стали писать: “по делу НКВД-МВД СССР”, а вместо данных о суде – основание освобождения (“по истечении срока”, “по амнистии” и т. п. В левом нижнем углу – фотокарточка освобождаемого с оттиском круглой печати заведения».