Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

В Александровском централе появился в это самое время бывший лейтенант Красной армии, который был членом стачечного комитета в норильском лагере. «После бериевской, или ворошиловской, амнистии, которая не коснулась ни “политических”, ни, впрочем, крупных бандитов, люди начали возмущаться. В Норильске, если верить товарищу по заключению, который мне это рассказывал, всё началось с того, что один охранник выстрелил внутри зоны, между тем как инструкция это запрещала. Я с уважением слушал человека, которому хватило мужества на мятеж, но сам не был прямым свидетелем этих волнений, говоривших о некотором смягчении системы».

И все-таки Жак тоже воспользовался моментом. Второй раз в своей гулаговской жизни он начал голодовку. «Почему? Да в знак протеста против этого советского гражданства, которое мне влепили. А еще я требовал, чтобы меня освободили, потому что обвинение мое было фальшивкой. Я с самого начала настаивал на своей невиновности. А теперь было признано, что Берия, один из главных мастеров по изготовлению этих фальшивок, оказался бандитом. И я начал голодовку, чтобы привлечь внимание к одному из бесчинств Берии, касавшемуся именно меня, наряду с миллионами других».

На этот раз, в отличие от предыдущего, тюремное начальство следовало инструкции и с третьего дня кормило его насильно. «Конечно, голодающий заключенный мог сжать челюсти, чтобы не пропускать внутрь жидкость. В таком случае с ним поступали просто: разжимали зубы каким-нибудь твердым предметом – это было очень больно. А если он не отказывался от зонда, а просто затыкал его мокрыми губами, это было далеко не так мучительно».

Начальник тюрьмы отреагировал довольно быстро. Он вызвал строптивого арестанта к себе в кабинет и попытался его уговорить прекратить голодовку, которая наносит серьезный урон здоровью. Ведь и так уже годы заключения его истощили! И потом, скоро начнутся перемены. Но Жак упрямо подавал ходатайства, в двадцатый, в тридцатый раз, всё, что сочинял эти шестнадцать лет, и требовал пересмотра своего дела и отмены двух приговоров, вынесенных без суда и без всяких оснований. «Я хорошо понимал, что арест Берии – это просто сведение счетов между бандитами. Умер главный бандит, его место хотел занять второй по счету, а остальные бандиты, сидевшие в Политбюро, испугались и решили от него избавиться. Этот механизм я изучил – не зря столько времени я провел рядом с блатными. Но начальник тюрьмы был в общем неплохой мужик. “Всё скоро изменится”… Если бы он получил приказ отрубить мне голову, он бы, конечно, так и сделал по соображениям дисциплины, но не по собственной воле. В нем уцелела капля гуманизма, вот он и пытался отговорить меня от голодовки, причем совершенно бескорыстно. Ему ничего не грозило. Умри я, он просто распорядился бы составить акт: заключенный Жак Росси умер от последствий своего поведения».

Говорили они долго – два часа. Начальник согласился дать ход заявлению Жака. А потом заторопился, шел уже седьмой час, семья ждет.

«Этим он мне как бы говорил:

– Я не стану терять время на уговоры, ведь это для вашего же блага.

Перед тем как он ушел, я ему предложил:

– Знаете, я затеял голодовку не для того, чтобы умереть, а чтобы добиться своего. Всё, что я у вас прошу, это чтобы мне позволили глотать без посторонней помощи питание, которое мне заталкивают в глотку через воронку и через зонд. Когда зонд проходит в горло, это прямо пытка.

Начальник немного подумал, принял решение и вызвал старшего надзирателя.

– Можете разрешить этому заключенному принимать положенный рацион самостоятельно. Он и раньше голодал по политическим мотивам. Это особый случай».

И в течение нескольких недель положенная смесь молока, масла и сахара (если они имелись в наличии) подавалась голодовщику не раз в день, а два. А тем временем содержимое котелка, который приносил ему сочувствующий персонал, становилось более соблазнительным. Но Жак держался, хотя и слабел. Он не уступил даже, когда однажды ночью надзиратель тайком предложил ему пирожки с капустой, которые испекла его жена. «Я был в затруднении, его поступок меня тронул, он ведь страшно рисковал, если бы старший надзиратель его накрыл. Но если это была провокация, тогда вся моя голодовка пошла бы насмарку и, конечно, меня бы отправили в карцер. Я отказался от пирожков. Но мне это было нелегко, и я до сих пор сожалею, что нанес ему обиду. Ты только представь, какой опасности он себя подвергал, когда от чистого сердца предложил мне это угощение – а я отказался. Мне стыдно об этом думать. Но в сущности, разве я мог поступить по-другому?»

Жак много раз рассказывал друзьям об этом эпизоде: его преследовало раскаяние, что он обидел человека, так ему доверявшего и желавшего поддержать, и это доказывает, что даже в мире лагерного озверения не иссякает ручеек человеческой доброты.

Этому ручейку было тем легче пробиться, что всемогущая система начинала трещать по швам, поскольку развеивались, по выражению Франсуа Фюре, «две порождавшие ее страсти, страх и вера», – страсти, долго державшие в плену и самого Жака. Если тоталитаризм вызывает в человеке на поверхность всё худшее, то крах тоталитарной системы позволяет многим проявить то, что в них было не столь дурного. Это видно уже из отношения Чувы, решения начальника тюрьмы, жеста надзирателя; о том же свидетельствует инициатива главного врача Александровского централа. «Этот доктор, лет пятидесяти, с проседью, пришел мне сообщить (а ведь заключенный не имел права ни на какую информацию), что тюрьма будет эвакуирована в связи с гидротехническими работами: вблизи озера Байкал должны были построить плотину, что вело к затоплению всего района. А еще он сказал, что моему делу, то есть моему ходатайству, будет дан ход. Не было смысла продолжать голодовку».

Жак склонился на уговоры главврача. Он вовсе не желал умереть, он желал только придать весу своим законным требованиям. Он опять стал есть, потом некоторое время провел в больнице, причем его заболевание не имело ничего общего с голодовкой. «И как же я удивился, когда после всего этого надзиратель, явившийся за мной в больницу, отвел меня в ту самую камеру, которую бы я сам выбрал из всех, какие только были в тюрьме, – к японцам, которых я уже довольно давно не видел. Там я опять встретился с моим другом Мисао и его соотечественниками. Теперь-то уж не могло быть никаких сомнений в том, что Сталин умер!»

Японские друзья приняли Жака с глубоким уважением. Его пытались утешить:

– Видите, Джак-сан (так произносилось по-японски его имя), вас же не случайно поместили к нам в камеру: это доказывает, что они не считают вас советским.

«Тем не менее мы оставались в Александровске еще несколько месяцев. Но камеры понемногу пустели. Наша камера одной из последних была отправлена в Иркутскую пересыльную тюрьму. Годы спустя я узнал, что от проекта плотины отказались. Здание тюрьмы существует до сих пор, теперь там психиатрическая больница».