Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Начался обратный путь – на запад. Снова потянулись пересыльные тюрьмы, часто те же самые, через которые Жак уже проходил в 1939 году: Иркутск, Красноярск, Новосибирск, где Жак встретил тех молодых уголовников, у которых на руке был вытатуирован их год рождения, 1939-й, Свердловск (Екатеринбург), Киров и другие, незнакомые тюрьмы. «Надо признать, что с тридцать девятого года атмосфера переменилась. Я рассказывал, что в одной пересыльной тюрьме в Восточной Сибири оказался в компании нескольких уголовников – и, к моему изумлению, охранник, прежде чем вести меня в их камеру, спросил, не возражаю ли я против того, чтобы побыть с “этими людьми”. И впрямь, я возвращался в цивилизованный мир.

Помню также, что на этом обратном пути я чаще всего оказывался вместе с иностранцами, не только японцами, но и австрийцами, и немцами, попавшими в плен во время войны. Замечу в скобках, что я, возможно, недостаточно ясно дал понять, как много разных народов было представлено в ГУЛАГе. Встречались мне и югославы, и албанцы, и англичане, и австрийцы, и греки, и китайцы, и корейцы, и, конечно, японцы. Я даже встретил американского чернокожего коммуниста, который приехал в советский рай на поиски работы и человеческого достоинства. Чернокожих в Советском Союзе практически не было, и его назначили советником московского градоначальника. Когда же этот большой начальник был арестован, американец попал в его “хвост”, то есть был арестован вместе со всем окружением главного преступника. Таким образом он и оказался в ледяных областях ГУЛАГа.

На обратном пути на запад мои иностранные товарищи по заключению смотрели на меня несколько сверху вниз: ведь я был старый коммунист, арестованный еще до войны. Они считали, что исходя из советской логики их освободят, а меня едва ли. В тот день, когда по каким-то чисто административным причинам меня от них отделили, они пожимали мне руку, не скрывая удовольствия. В их глазах я читал: “Ну вот, этот будет отсиживать свои двадцать пять лет, а нас скоро отпустят!” Кто-то даже поделился со мной бельем, свечами и другими личными вещами, которые, как он считал, ему уже не понадобятся. А потом, спустя несколько недель, меня опять втолкнули в одну тюрьму с ними, в одну и ту же камеру. Стоило посмотреть, какие гримасы они скорчили при виде меня!»

Жак беззвучно хохочет, вспоминая этот бесподобный эпизод; в его повествовании гудят поезда, мелькают тюрьмы и вагоны, всё дальше становятся Заполярье и Сибирь… Приближается столица. В 1939 году Москву покинул в столыпинском вагоне молодой человек, которому не было еще и тридцати. Сегодня, в 1955-м, ему сорок шесть. Молодость прошла на каторге, в карцерах, в пересылках и тюрьмах строгого режима, в суровых сибирских лагерях.

Его изначальная вера в мир социальной справедливости растаяла под воздействием разочарований, обманов, бюрократического цинизма и жестокости, бесконечных и бесплодных голодовок. И всё же это прежний Жак-француз, более чем когда бы то ни было! Он готов продолжать борьбу с той же энергией, которую вкладывал в борьбу за выживание на промерзлой неблагодарной земле Заполярья, земле, где с отчаянной решимостью не соглашался уснуть навсегда; он готов бороться, потому что должен вернуться домой и рассказать о своем крестном пути, который еще далеко не завершен. Эта невероятная энергия, которой не отняли у него ни голодовки, ни лишения, ему еще много раз пригодится.

«“Секретный доклад”, зачитанный Хрущевым поздно вечером 24 февраля 1956 года перед советскими делегатами XX съезда, весьма избирательно осудил сталинизм, ни разу не подвергнув ни малейшему сомнению ни одно из основополагающих решений, принятых партией начиная с 1917 года» [38].

Когда взорвалась бомба ХХ съезда, Жак находился во Владимирском централе, в двухстах пятидесяти километрах от Москвы, где раньше располагалась царская тюрьма, которую потом советские власти расширяли дважды – в 1937 и в 1948 годах. От Александровска до Владимира ему пришлось проделать путь в семь тысяч километров, причем в пятидесятые годы поезда в России проходили в сутки около тысячи километров. Во Владимирской тюрьме, разумеется, большие окна старого здания были до половины замурованы и закрыты «намордниками», не дающими арестантам выглянуть наружу, зато имелось радио. В камерах можно было слушать московские передачи. Хотя заключенным неоткуда было узнать все подробности секретного доклада, но по крайней мере они знали его содержание по комментариям к отчету. Неслыханная новость удивила Жака меньше, чем остальных. Он ждал этого почти двадцать лет.

Робкая десталинизация, начавшаяся со смертью тирана, после ХХ съезда приобрела официальный характер. Подлежавшую пересмотру систему окрестили «культом личности». Прозвучало разоблачение некоторых сталинских преступлений, а также их движущих сил, таких как органы внутренних дел и террор. Хрущев отказался от террора, но не от учения, и спасение видел в возврате к ленинским нормам. Осуждение культа личности не затронуло мученичества народов СССР, а распространялось только на пытки, депортацию и убийства коммунистов начиная с 1934 года, когда был убит Киров. ХХ съезд КПСС и секретный доклад подтвердили, что «десталинизация» – инструмент в борьбе за право наследовать Сталину. Как бы то ни было, имел место хотя бы частичный отказ от террора; наследники поклялись над трупом Берии прекратить взаимное истребление и начали понемногу выпускать на волю сотни тысяч зэков.

И снова Жак шел по пятам за историей – если не наоборот, потому что, по словам Франсуа Фюре, «глядя на короткий отрезок времени от смерти Сталина до секретного доклада Хрущева – меньше трех лет, – историк испытывает двойственное чувство. С одной стороны, всё продолжается как раньше: всё диктует Москва – и политические решения, и выбор кадров. Но с другой стороны, это уже не та Москва, весь коммунистический мир начинает колебаться, словно испытывая неуверенность в будущем» [39] Furet F. Le Passé d’une illusion. P. 522. . И впрямь, когда в этот бурный период в истории коммунистического движения Жака и его товарищей доставляют в Москву, они не знают, что их ждет.