Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Внезапно мы получили право на бумагу и карандаши; нам разрешили даже заказывать акварельные краски и кисточки. Таким образом, в тюрьме строгого режима я рисовал портреты товарищей по камере, принадлежавших к самым разным народностям, но все лица роднила печать печального смирения, свойственного арестантам. Из Александровска я увез превосходную коллекцию рисунков, которую у меня частично украли во время одного переезда. В пересыльных тюрьмах имелись камеры хранения. Мы сдавали вещи, получали квитанцию, но охраняли наши вещи как попало. Вероятно, на мою сумку, которая из-за папки с рисунками была больше остальных, польстился какой-нибудь уголовник. Наверняка он был очень разочарован и выкинул их, если только они не пошли на изготовление карт. У меня остались лишь картинки малого формата, и они сопровождали меня сперва во Владимир, потом в Быково».

Александровский централ – бывший винокуренный завод времен Екатерины II, расположенный в селе Александровка, близ озера Байкал. Это была старая царская тюрьма, с кирпичными стенами в полтора метра толщиной; она служила привалом каторжникам, по пути на Сахалин распевавшим старую песню русских тюрем:

“В Александровском централе повесился арестант…”

В России и в Советском Союзе считалось, что тюрьма хуже лагеря. Дело в изоляции. А кроме того, в тюрьме не видно неба. Но я предпочитал тюрьму, во-первых, потому что не гнали на работу – потом это изменилось, – и к тому же в тюрьме можно было читать. В Александровске были книги. В основном, разумеется, литература социалистического реализма, читать ее было невозможно, но попадались и книги, опубликованные в двадцатых и тридцатых годах, подчас интересные. Помню среди прочих воспоминания Дзержинского, который при царе сидел в этой самой тюрьме. В Александровске разрешалось свободно ходить по камере. Кто-то даже проводил занятия по марксизму-ленинизму. Однако знать, кто сидит в соседней камере, запрещалось. Вскоре после смерти Сталина нам разрешили подписываться на газеты. До сих пор мы имели доступ только к местной газетенке, но все-таки благодаря ей мы нашли подтверждение новости, о которой уже слышали раньше: шла война с Кореей.

Официально никакой войны с Кореей не было. Советская пресса о ней молчала. Еще одна государственная тайна… Но александровские арестанты знали об этом немного больше обычных граждан. Каким образом? Благодаря одному из товарищей по заключению, бывшему дорожному рабочему. «Это был старик с белой бородой, лет пятидесяти-шестидесяти. Перед тем как попасть в нашу тюрьму строгого режима, он побывал во многих пересыльных тюрьмах, проделал долгий путь, повстречал многих собратьев-путейцев. А железнодорожные рабочие составляли особый клан, крепко держались друг за друга. И вот от других путейцев наш товарищ слыхал, что на восток отправляются странные эшелоны, явно военные. Грузы были укрыты брезентом, охраняли их молодые люди в штатском, сидевшие в кабинах, размещенных на небольших платформах вагонов для перевозки скота. Проницательные железнодорожники сделали вывод, что это военные части, которые перебрасывают на восток, в Корею. Так что благодаря новому товарищу мы оказались в курсе событий».

В первые же месяцы пребывания в Александровском централе благодаря счастливому недоразумению Жаку удалось проникнуть в камеру, где сидели японцы. Начальство намеревалось в наказание отделить его от советских граждан – и ему дали вернуться в цивилизованный мир. Во всяком случае, так он это воспринял: «Я понятия не имел, куда меня переселяют. Конвоир привел меня к серой двери, такой же, как все двери, в конце длинного коридора. Помню, что на ней был намалеван краской номер 48. Охранник в коридоре равнодушно глянул на листок, который протягивал ему мой конвоир. Он отпер один за другим два огромных висячих замка – каждый был заперт на два оборота ключа – распахнул дверь, втолкнул меня в камеру и тотчас за мной запер.

Я оказался в довольно просторном помещении, там царила тишина. Ко мне обернулось примерно три десятка лиц. Азиатские лица. Почти все сидели по-турецки на койках, все, как я, наряженные в полосатые пижамы, все такие же худые, а это значило, что они уже давно сидят на скудном тюремном рационе. Но мне сразу бросилось в глаза нечто новое и странное: достоинство во взглядах, ничего от выражения голодных шакалов, так часто заметного на лицах обитателей ГУЛАГа. Это были японцы. И среди этих военнопленных офицеров имперской армии, столь отличавшихся от истинных и верных советских коммунистов, которых я считал когда-то своими и из-за которых прошел через столько испытаний, меня охватило чувство, будто я глотнул свежего воздуха или увидел прекрасный восход солнца. Позже я описал это в одном из рассказов».

Жак узнал, что его заперли среди этих «восточных макак» с целью наказать и унизить, а между тем их вежливость, порядочность и опрятность спасли его от «липкой грязи», несправедливости, провокаций, хамства и непотребства, царивших в тюремном архипелаге. «К счастью, советские решили не смешивать японских офицеров с другими заключенными. Это спасло японцев от душевной порчи, которой так трудно было избежать в тюремном мире, и меня это тоже спасало всякий раз, с сорок девятого до пятьдесят шестого года, когда при очередном переводе мне удавалось воссоединиться с моими японскими друзьями».

По-японски Жак не говорил. Но он мог говорить по-английски с принцем Коноэ Фумитакой, сыном бывшего премьер-министра. А главное, в этой камере он повстречал человека, который на всю дальнейшую жизнь стал ему не просто другом, а названым братом, Наито Мисао. С ним Жак говорил то по-русски, то по-китайски, то по-английски. Ни тот ни другой не предвидели, что в 2000 году, полвека спустя, Мисао, японский профессор, опубликует под своим литературным псевдонимом Учимура Госуке книгу «Русская революция, пронзившая меня насквозь» [35] Gohsuke Uchimura. The Russian Revolution which has gone through my body. Tokyo: Satsuki-shoboh Press, 2000. Перевод заглавия на английский Тогавы Цугуо. . Вот слова самого автора: «Пускай знают читатели, что подспудным течением, питавшим эту книгу, стал диалог, который вели пять или шесть лет в ГУЛАГе Жак Росси и Утимура Госуке. Книга также показывает контакт между французской и японской культурой в ХХ веке при посредстве России. Надеюсь, что в будущем направление этого тайного течения не изменится» [36].

В тот период немецким и японским заключенным разрешалось сообщаться с их семьями за границей: советская дипломатия пыталась затормозить сближение Западной Германии и Японии с Западом. Мисао давал Жаку читать письма от его жены Хамако, делился с ним вестями из свободного мира и семейным теплом. Несмотря на цензурные ухищрения, Хамако понемногу ухитрялась вставлять в свои письма сообщения для друга своего мужа. И Жак, много лет назад потерявший контакт с миром своей юности, чувствовал, как приотворяется дверь и «сквозь тюремные стены долетает дуновение свободного мира». Так вышло, что именно благодаря японскому другу он приблизился к стране своей матери, от которой его отделяли не столько даже двенадцать тысяч километров, сколько нравы Архипелага. С тех пор Мисао и его семья стали и семьей Жака. Их дочери Манани и Рурика зовут его «дядя Жак», и когда я в 1982 году познакомилась с Жаком, он называл Мисао своим японским братом.