Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Но по прошествии трех дней Арсеньев не захотел кормить меня насильно, как было положено по правилам. Это грозило ему расследованием в случае, если я умру, но, видимо, это его не беспокоило. Через одиннадцать дней я составил официальное заявление с требованием, чтобы меня как можно скорее ознакомили с приговором, учитывая, что после “следствия” прошло уже больше года. Арсеньев сразу же пригласил меня к себе в кабинет. Я был так слаб, что не мог подняться по лестнице и надзирателю пришлось меня поддерживать. Арсеньев был разъярен, потому что мое заявление было адресовано не ему, а его начальству. Совершенно ясно, что он запретил меня кормить по собственной инициативе, без согласования с начальством. Тем самым он нарушил правила. В Советском Союзе произвол был привилегией системы, отдельные граждане не имели права творить произвол по своему разумению, но лишь по приказу свыше. Теперь он заверил меня, что у меня нет оснований для беспокойства и судебное решение мне сообщат очень скоро. Таким образом я получил основания для того, чтобы прекратить голодовку, не теряя лица.

Арсеньев уже понимал, что меня не так легко будет подчинить. Меня отвели обратно в карцер, но очень скоро вернули в камеру. Мне казалось, что я вернулся домой после изнурительного путешествия. Помню, как ударил мне в нос запах плесени, когда я впервые за одиннадцать суток расстегнул куртку. Ах, как хорошо было дома! В час кормежки надзиратель отворил окошечко. Уголовница-повариха молча положила мне в котелок большущую горку каши, а надзиратель промолчал. Оба они знали, что с начала голодовки меня не кормили и что я умирал с голоду. И они рискнули. Я этого никогда не забуду».

Прошло еще немало недель, прежде чем Жака отправили, на сей раз самолетом, в следственную тюрьму КГБ в Красноярск. «Они зафрахтовали самолет, куда меня отвели, сковав мне наручниками руки за спиной, два солдата, которых я знал, потому что рисовал их портреты. В самолете ждали несколько чиновников, главный бухгалтер, полковник. Этот последний закурил и предложил сигарету, от которой я отказался. Мне ужасно мешало, что руки были за спиной. Дело было зимой, одет я был легко. Я стал протестовать, но мне весьма вежливо объяснили, что заключенный имеет право оставаться с руками, скованными за спиной, в течение шести часов, так что жаловаться я не могу. Помню, я поразился выражению “вы имеете право” – как будто у зэка были права! В конце концов наручники все-таки застегнули спереди. Летели долго, от Норильска до Красноярска как-никак две тысячи километров. Когда прилетели, меня ожидал не фургон для перевозки заключенных, а туристский автобус».

Жак уже проезжал через Красноярск по дороге в Заполярье. Но теперь его ждала не пересыльная тюрьма с более или менее вольготным режимом. «Я, что ни говори, прибыл из Норильска, из Арктики, тамошние условия считались тяжелейшими. И потом, Норильск – это была провинция, а Красноярск – столица огромной области, с севера на юг протяженностью в пять тысяч километров. В Красноярске я впервые за все эти годы увидел воробья… Маленький воробушек сел мне на руку, он смеялся над КГБ».

В красноярской следственной тюрьме режим был такой же, как в других тюрьмах. Камеры на две железные койки, подъем в шесть, отбой в полночь, прогулка в период от девяти до полудня. Но Жак быстро разочаровался. Он понимал, что следствие не окончено, хотя срок определили уже, вероятно, давным-давно. А приговора ему не объявляют потому, что хотят вытянуть из него еще какие-то показания, поманив более мягким наказанием, при условии что он будет «сотрудничать». «Сперва меня вызвали и без всякой грубости спросили, знаю ли я Раду З. Рада была польская украинка, лет за двадцать до того мы с ней и с другим моим товарищем Зеноном вместе бежали из Польши через Чехословакию. Я с минуту поразмыслил. Если я скажу, что не знаю ее, а у них есть доказательства обратного, они подумают, что у меня есть причины это скрывать, и вцепятся в меня. И я сообщил, что встречал ее, когда мы оба участвовали в подпольной коммунистической деятельности в Польше в двадцатые годы. И что с тех пор я ее не видел. Меня несколько раз вызывали и задавали всё тот же вопрос. И каждый раз я отвечал одно и то же.

Через несколько недель – новый вопрос:

– Вы знали Ту Тянь-Чена?

Ту Тянь-Чен был мой добрый приятель. Когда в тридцать девятом году я попал в норильский лагерь, он находился там уже два года. Он был политкомиссаром знаменитой армии генерала Ма в двадцатых годах в Китае. Шла гражданская война, несколько армий сражались между собой. Он воевал на северо-западе Китая. В силу военных перипетий ему и его друзьям пришлось бежать в Советский Союз, где их приняли и тут же интернировали. Работать их послали на лесоповал. А потом время от времени то одного, то другого из них арестовывали за так называемые политические преступления. В тот момент по-русски он говорил хуже, чем я по-китайски, и я ему помогал, когда он не понимал или его не понимали. Со временем мы подружились. Он был образован, знал китайскую литературу. А потом его освободили. Он сохранил китайское гражданство и хотел вернуться в свою страну, которая тогда была под властью Чан Кайши.

Я знал его историю и посоветовал ему написать брату, который жил в Маньчжурии – послать ему открытку, чтобы цензура поняла, что он ничего не скрывает. Случайно я помнил название переулка, где находилось посольство Китая в Москве, и дал ему адрес. Открытка не осталась незамеченной. Советские власти утверждали, что в ней содержится код и что Ту Тянь-Чен пытался таким образом связаться с китайскими секретными службами. В тот период, когда меня перевели в красноярскую следственную тюрьму, Ту Тянь-Чен жил в Красноярске на воле. Власти организовали нам очную ставку: его пытались отговорить от отъезда в Китай, а меня выставляли подлым шпионом, уже приговоренным к двадцати пяти годам лагерей (хотя я об этом еще не знал). Ясно было, что я для кого угодно был нежелательным знакомством.

Очные ставки устраивались согласно незыблемому ритуалу. Обоих участников предупреждали, что им грозит два года лишения свободы, если они будут отказываться давать показания или дадут ложные показания. Если они владели другими языками, их предупреждали, что они обязаны говорить только на том языке, на котором ведется судопроизводство или на том, который понятен переводчику. Подследственного приводили в помещение и сажали спиной к двери. Потом вводили свидетеля, вид которого по замыслу должен был смутить подследственного, и сажали как можно дальше от него. Подследственному было приказано не смотреть по сторонам, держать голову прямо, колени вместе, руки на коленях. Если свидетель был заключенным, ему следовало повиноваться тем же правилам, что и арестанту.