Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

А потом пришло очередное великое разочарование. Война-то кончилась, но гулаговский режим всё ужесточался, законы делались всё беспощаднее. В сорок восьмом году, через три года после победы, московские власти спохватились, что лагерное начальство на местах не всегда соблюдает инструкцию, по которой политических следует посылать только на тяжелые работы. (Начальники лагерей, получавшие премии и награды за производительность, с трудом могли обходиться без специалистов, а они в большинстве были именно политическими.) Восстановили систему “спецлагерей” особо строгого режима, с бараками, где окна были забраны решетками, и на самые тяжкие работы направляли тех, кто подозревался – часто без оснований – в контактах с врагом. На стройках в этих лагерях все прорабы были сотрудниками госбезопасности, а бригадиры уголовниками-рецидивистами, и их рацион зависел от выработки.

Так называемые “изменники родины” прибывали отовсюду, точно как “враги народа” в тридцать седьмом. Похоже было на приближение новой Великой чистки. Многие побывали в плену, в нацистских лагерях, а теперь угодили в советские якобы для проверки благонадежности. Начальство знало, что официальная пропаганда лжет, но вынуждено было держать на подозрении каждого советского человека, который провел какое-то время вне страны, вдали от родного ГПУ.

Словом, все попадали в ГУЛАГ. И Дмитрий Петрович, русский солдат, побывавший в плену у немцев, которому удалось бежать, чтобы добраться до своих и воевать дальше, а ему кричали:

– Как тебе удалось бежать? Признавайся, что ты заслан немцами! Признавайся!

И старуха Пелагея Петровна: она дала напиться из ведра молодому немецкому солдату, хотевшему пить; свидетель этой сцены донес, и ей дали двадцать лет. В ГУЛАГ!

И молодая Александра Бенуа, отпрыск семьи французских художников, осевших в Петербурге с XIX века: когда наступали немцы, она отказалась покинуть малышей, которых опекала в яслях. Попала в Норильск, где я с нею и встретился. Она держала себя с большим достоинством, а ведь ее ожидали тяжелейшие работы, тяжелейшие испытания».

В конце войны срок, на который был осужден Жак, подходил к концу: ему дали восемь лет в тридцать седьмом. Ждал ли он освобождения? Как уже говорилось, война оживила надежды в умах заключенных, у которых раньше оставалась только одна перспектива – смерть от непосильного труда. Но истинными хозяевами ГУЛАГа были не охранники и не начальники, сами ходившие по острию ножа, а закоренелые уголовники, которым была дана возможность наводить страх на всех заключенных. И без того слабая иллюзия перевоспитания заключенных посредством труда оказывалась полной бессмыслицей, коль скоро власть над заключенными получали самые жестокие преступники. Жак и его товарищи хотели когда-то бороться против рвачей, мафии, общества, в котором царит рыночный закон джунглей. Им казалось, что в споре сильного со слабым свобода оборачивается угнетением, а настоящую свободу несут справедливые законы. Но порядок в ГУЛАГе покоился на слепом произволе и диктатуре горстки бандитов без чести и совести, жестоко управлявших людьми из народа, безоружными крестьянами, рабочими или интеллектуалами. И это добило утопию.

Читателям «Утопии» знаком страшный эпизод, описанный в главе «Корова», где Жак рассказал об одной экспедиции в тундру. Пошла бригада из шести зэков, два конвойных и три инженера-топографа. На фоне безграничной белизны идущие различили серую точку, это оказался человек, заключенный, замерзший насмерть; он неподвижно сидел на снегу. Под намотанным на шею шарфом покойника обнаружились два надреза на уровне артерий. Под робой – две раны на месте почек. По лагерной терминологии покойник был «коровой», человеком, предназначенным на съедение: если во время побега не удастся пополнить припасы, попутчики (а это обычно уголовники) его зарежут, выпьют кровь и съедят почки. Жак узнал пятнадцатилетнего заключенного, недавно присланного в лагерь; паренек хотел подарить ему шарф, который связала мать.

К этой уже известной истории Жак добавил несколько подробностей. Так, конвоир обнаружил след от ножа, которым мальчику перерезали горло. В тюрьмах и лагерях тех, кому приходилось есть человечину, называют людоедами. Они не хвастают людоедством, потому что даже в среде уголовников это не одобряется, хотя охотно хвалятся другими кровавыми преступлениями. Вначале будущая жертва в восторге, что на нее пал выбор матерых уголовников. А те цинично велят ему нести соль, чтобы солить предстоящую трапезу. Но если удастся раздобыть пищу, то «корову» могут пощадить. Так случилось с другим заключенным, рассказавшим Жаку свою историю. Впоследствии он опять угодил в лагерь и лишь позже понял, чем рисковал.

Людоедство в преступной среде существовало еще при царизме: отмечалось, что некто В. Васильев, бежав с каторги, питался мясом своего товарища. В советское время подобные явления стали настолько обыденными, что появился соответствующий термин в гулаговском арго. Заметим, что в словарях арго на русском языке, публиковавшихся в XIX и начале ХХ века, такого термина нет, он появляется только в «Справочнике по ГУЛАГу», подготовленном Жаком. Он гордился, что о нем упомянули в ученой статье на русском языке вот в таком контексте: «Словарь Даля дает с десяток синонимов к слову “тюрьма”: острог, темница, арестантская, мешок, блошница, крепость, каземат… Словарь Росси приводит 45 официальных названий тюрьмы (следственный изолятор, спецобъект, стационарная общая тюрьма, особое конструкторское бюро и т. д.) и 41 обозначение на зэковском жаргоне (исправдом, закрытка, больница, внутрянка, дача, дом отдыха, кичман, крытка, пересылка, централ, шарага и т. д.)» [31] Пасько Г. Пряник // Знамя. 1999. № 10. C. 171–172. .

В рассказах Жака в большей степени, чем в «Справочнике», проявляется его двойственное отношение к уголовникам. Конечно, от него не укрылась жестокость этого мира. Но он наблюдал его с любознательностью этнографа. Контакты Жака с серьезным преступным миром так же двойственны. То он смущает уголовников, пересказывая им «Графа Монте-Кристо» и другие истории о сбежавших заключенных, явно предназначенные для того, чтобы им понравиться. То рисует их, а за это пользуется их покровительством, весьма действенным, о котором вспоминает в своих рассказах.