Марат Гизатулин - Булат Окуджава. Вся жизнь — в одной строке

Дело по обвинению Окуджава Ш. С. пересмотрено Военной коллегией Верховного суда СССР от 28 апреля 1956 г.

Приговор военной коллегии от 4 августа 1937 г. в отношении Окуджава Ш. С. по вновь открывшимся обстоятельствам отменен, и дело за отсутствием состава преступления прекращено.

В Туапсе собирается всё большое семейство Смольяниновых, из которого вышла жена Булата. Её сестра Ирина вспоминает:

Следующая встреча с Булатом состоялась через год в Туапсе, куда был назначен мой муж после Ленинградских спецклассов. Он снял маленький домик на склоне горы у старой одинокой польки, которая переселилась во времянку. Летом съехалось все наше семейство, не было только мужа (его подводная лодка перебазировалась в Балаклаву). Приехали мама, брат и Галка с Игорушей, они гостили у мамы в Тбилиси, где мама жила, пока брат не закончил институт. Отец — из Свердловска, куда его назначили после Перхушкова и где он жил один, ожидая квартиру. Булат приехал из Калуги [154] Здесь и далее цит.: Живописцева И. Опали, как листва, десятилетья… СПб.: Б. и., 1998. С. .

Здесь надо отметить одну небольшую неточность в воспоминаниях Ирины Васильевны. Сказать, что «Галка с Игорушей гостили у мамы в Тбилиси» можно с большой натяжкой. Правильней было бы, наверное, это назвать «жили».

«В маленьком домике на склоне горы» тесновато, конечно, было такой большой компании. Но теснота не так важна, когда море рядом — целый день можно на пляже проводить. Но вечером всё-таки все собирались дома, и Булат тяготился большим обществом. И даже обществом жены своей, похоже, тяготился:

Расположились мы таким образом: в комнате папа, мама и я с Леной (двуспальная кровать, детская кроватка и раскладушка для меня); в зимней кухне самодельная тахта из панцирной сетки на чурбаках для Галки и Булата и связанные стулья для Игоруши; в прихожей топчан для брата. Скромно? Но это считалось большим комфортом по тем временам. В домике всегда было чисто, прохладно, можно было укрыться от жары. Но время, в основном, старались проводить на море: купались, играли в мяч, загорали. Все были рады, что собрались вместе.

Какую-то горчинку ощутила я, когда Булат попросил меня уступить ему раскладушку, чтобы устроиться на чердаке. Я сослалась на то, что ночью приходится вставать к дочке и мне надо спать рядом с ней. Сейчас я, конечно, понимаю, что ему нужно было уединение, возможность остаться с самим собой, чтобы работать. Но тогда стало обидно за Галку и «белая медведица моего беспокойства» заставила отказать Булату в его просьбе, о чем я сейчас, конечно, жалею [155] Живописцева И. Опали, как листва, десятилетья… .

Да, видимо, совсем отошёл от семьи Булат. Он уже привык жить один, ведь жену с сыном он видел редко и в Калуге давно уже снимал комнату на двоих с художником Никифором Ращектаевым. А собственно, и откуда ему знать, как должна жить настоящая семья — он с детства был лишён нормальной семьи.

Вскоре к хозяйке дома приехали гости, её постоянные летние жильцы, «простые весёлые люди», по выражению Ирины. Тут уже Булат просто взвыл и решил спрятаться от всех:

Около летней плиты и во дворике стало шумно и тесновато. Может, поэтому Булат неожиданно решил отправиться с рыбаками в море. Вскоре море заштормило. Такого шторма я никогда не видела. Валы вздымались, как горы, закручивались в ста метрах от обычной линии прибоя. Черные тучи, разорванные ветром, неслись над мрачными горами. Лил косой сильный дождь. Мы специально ходили за мол смотреть на взбесившееся море, чтобы у берега хотя бы увидеть настоящую стихию.

Через неделю Булат вернулся из морского похода, «почерневший, похудевший, очень усталый», как вспоминает Ирина Живописцева.

Стихов о море и об этом походе я не помню, но в одном из стихотворений он описал маленький греческий дворик, мощенный каменными плитами и укрытый от солнца виноградной лозой.

Стихотворение «Рай» имеет продолжение, которое не приводит в своих воспоминаниях Ирина Живописцева:

Это стихотворение Булатом Окуджава было опубликовано лишь однажды, 15 сентября 1960 года в газете «Московский комсомолец». Соответственно, оно теперь везде и датируется 1960 годом. Что, видимо, вряд ли соответствует действительности. С какой стати поэту вспоминать о четырёхлетней давности отдыхе в Туапсе теперь, в 1960 году, когда у него уже совсем другие заботы и дела? Но возможно, что обе даты: и 1956, и 1960 имеют право на существование. То есть первая часть стихотворения, которую вспоминает Живописцева, могла быть написана по горячим следам в 1956, а остальное дописано позже.

Теперь о том, что стихов о море Живописцева не помнит. Неужели, попав в такой страшный шторм, Булат мог ничего не написать об этом походе? Написал, написал, и даже не стихотворение, а песню!

Когда я расспрашивал Панченко, не было ли песен тогда, в Калуге, Николай Васильевич сказал, что были, а одну даже вспомнил — именно этого, калужского периода. Вспоминал Николай Панченко и другую песню Булата, ещё более раннюю, возможно, самую первую («Он пел тогда часто „Однажды Тирли-Тирли…“, и мы знали, что это его песня»), но это была ещё тбилисская, и о ней мы уже говорили в 4 главе. А сейчас остановимся на той, калужской, которую запомнил Панченко. Строго говоря, она не калужская была, а туапсинская — именно там Николай Васильевич её впервые услышал:

Когда я из Тбилиси ехал в Калугу через Туапсе, они с Галей там отдыхали. Там он написал песню «… Эх, если б вам служить на суше, да только б ленточки носить». Это была одна из первых песен, о которой он официально заявил. Но были и другие.

Песня эта хорошо знакома поклонникам Булата Окуджава:

Всё здесь — и ленточки на головных уборах, и сирены над городом — указывает на то, что речь идёт о приморском городе, где есть какие-то военно-морские части.

Да ведь он и в гости-то сюда приехал к военному моряку. Знакомство с военными моряками, а ещё и собственные впечатления от недельного пребывания в море с профессиональными рыбаками, навеяли такие «морские» мысли: