Вадим Верник - Книга победителей [litres]

– Сказала об этом маме, будучи уже совсем взрослой. Один раз вместо уроков я побежала в Школу-студию МХАТ посмотреть, как студенты идут на занятия, и я понимала, что обязательно должна оказаться здесь, среди них. Или вот сижу в классе, смотрю на часы: одиннадцать утра, думаю, артисты сейчас на репетицию идут. А у меня физика…

– Все-таки давайте о лирике. Интересно, где Меньшов вас увидел?

– В «Сказке о четырех близнецах».

– А-а, Центральный детский «сработал»! А потом возник театр Моссовета. У меня до сих пор перед глазах ваш образ Грушеньки в «Братьях Карамазовых».

– С первого дня я знала, что играю плохо и не подхожу для этой роли. Это была трагедия моей жизни, – мучилась все годы, пока мы играли «Карамазовых».

– Неожиданное признание. Я-то считаю, что это одна из лучших ваших ролей. В театр Моссовета вас Павел Хомский, главный режиссер, пригласил после «Молодой гвардии» которую он поставил?

– Нет, это я подошла к нему после репетиций «Молодой гвардии», и сказала: «Я бы очень хотела перейти к вам в театр». Он говорит: «Все, поехали». Я очень любила с Хомским работать, я только одному ему доверяла.

– В театре Моссовета вы играли в спектакле «Дальше – тишина». Потрясающий спектакль Анатолия Эфроса. Я ничего подобного не видел ни до, ни после – когда весь зрительный зал в финале плакал, не стесняясь своих слез, – плакал под влиянием игры Фаины Раневской и Ростислава Плятта… А вы с Раневской общались вне сцены?

– Я дома у нее репетировала. Когда я пришла в театр, меня проводили к ней домой. И там, дома, порепетировав со мной, она должна была решить, буду я играть или нет, – это позже мне объяснили, и хорошо, что позже, иначе я бы совсем зажалась. Потом она меня пригласила к себе, когда вышел фильм «Москва слезам не верит».

– И что сказала?

– Уже не помню. Я волновалась жутко. Я ее побаивалась.

– Вы общались с ней, понимая, что она великая актриса или странная женщина?

– Великая. Раневская! А вот Ростиславу Яновичу Плятту хотелось попасться на глаза. Раневской – нет, вдруг у нее плохое настроение. А с Пляттом всегда хотелось встретиться. Что-то спросить у него, и вообще постоять рядом с ним.

– То, что в вашей жизни появился Малый театр, это стечение обстоятельств, или вы хотели там работать?

– Так сложились обстоятельства. И я шла в этот театр с большой неуверенностью, – думала, что не задержусь там надолго.

– Что, в «Моссовете» стало неуютно?

– Я сама оттуда ушла. Там все так сложилось, что я решила, лучше вообще нигде не буду работать. Я вообще хотела закончить с театром, с искусством. У меня был такой творческий кризис, серьезный совершенно.

– Лет 35 вам тогда было?

– Да нет, побольше. Я вдруг с ужасом поняла, что все, моя карета разбилась. Я не реализовываюсь. Я не нравлюсь ни себе, ни другим. Все плохо, все ужасно. Ролей нет. Все кино уже позади.

– А поговорить с Хомским, которого вы так уважали?

– Этого сделать я не могла. Как только собиралась что-то говорить, мне казалось, что я сейчас начну рыдать. Поэтому лучше вообще ничего не говорить.

– А сам он не чувствовал?

– Нет. Да никто никем не занимался. И когда я пришла в Малый театр, такое отношение ко мне было у Юрия Соломина (худрук Малого театра. – Прим.) и творческое и человеческое, что у меня как будто лишние десять лет жизни появились! Виктор Иванович Коршунов…

– Прекрасный актер и в то время директор Малого театра…

– Да. Он стал со мной работать и, кстати, многому меня научил в профессии. У меня появились потрясающие роли. Такое ко мне и к труду было уважение, что я воспряла из мертвых, можно сказать.

– И это говорит Муравьёва! Вот сейчас спроси любую актрису, ты о какой судьбе мечтаешь? – Хочу как у Муравьёвой.

– Я вот могу сказать: хочу быть космонавтом. А что для этого нужно? – Ужас, сколько всего. Так вот этот ужас я и проживала. Это нормально.

– А если бы Муравьёва Ирина была другим человеком, может, и судьба сложилась бы иначе. Если бы она не находилась в позиции: когда нужна – тогда нужна, а когда ко мне не обращаются, то сижу – жду. А сама бы инициировала что-то, то и судьба была бы другой. Вы могли сказать режиссеру: хочу играть такую-то роль?

– Я бы тогда встала в длинную очередь, и мне сказали бы «подожди, ты за мной». Не надо лезть к режиссеру и кричать: дайте мне какую-нибудь пьесу, а просто играй в пинг-понг, и пьеса сама «подойдет» к тебе, и у тебя все будет хорошо. (Улыбается.)

– «Позвони мне, позвони…». Замучали вас, наверное, этой фразой. Хотя в фильме за вас пела профессиональная певица. Обидно было?

– Нет, абсолютно. Режиссер Лиознова знала, что она делала. И Максим Дунаевский (это он сейчас говорит: Ирочка, я не понимаю, что произошло?). Не было каких-то интриг. Сделано было так, как лучше для фильма. Вот и все.

– Вы очень дисциплинированная актриса. А ведь могли быть и капризной.

– Не знаю. Я очень долго гребла-гребла. Мне кажется, только сейчас я перестала грести. И подумала: наверное, это конец. Я вдруг поняла, что ничего нового не создам, уже все сыграно, показано, дальше будет одно и тоже. Сейчас у меня такое ощущение, что я приплыла к своему… Не смотрите на меня с таким ужасом.

– Если бы это говорила актриса, у которой глаза тусклые и мрачные и взгляд обращен внутрь себя, я бы в это поверил…

– Нет, у меня игручесть еще осталась, играть мне хочется. (Улыбается.)

– Сейчас есть смелость рвануть в другую сторону? Раз чувствуете, что приплыла к берегу.

– От добра добра не ищут. Раньше, я искала «новых берегов», а здесь уже нет.

– Когда я нахожусь в Малом театре, у меня ощущение, что я не знаю, в какой век попал, в какое время. Здесь такая мощная классическая энергия, дух старины.

– Я пришла в Малый, когда началась перестройка. И такой ужас был в Москве, в стране, – открываешь эту большую дверь…

– Тяжелая дубовая дверь на служебном входе…

– Входишь, а тут как будто рай, – как раньше, в детстве. Сразу понятно, что такое хорошо, а что такое плохо. Мы сидим, спокойно репетируем, разбираем роль… Какой-то совсем другой мир.

– При этом жизнь сегодняшняя, сиюминутная не пробивается сквозь двери. У вас не бывает ощущения, что не хватает нынешней интонации, нового звучания?

– Нет. Люди сто лет назад и сегодня – одинаковые. Проблемы одни и те же. Желания одни и те же. Злодейство и добро одно и то же. А пьесы классического репертуара – они все про это. В другой театр пойдешь, тебе покажут то, что с улицы принесли, – это смотреть невозможно. Поэтому, думаю, что вы не правы.