Наталия Алеева - Дары Господа. Проза XXI века

Когда бабушка Лиза рассказывала о своём житие-бытие, я поражалась, как один, светлой души человек, может умирять и освещать в бытовых буднях всех, кто рядом. В годы первых пятилеток советскую молодёжь по комсомольским путёвкам направляли работать на горячие стройки, так мой отец стал проходчиком первой линии Московского метро и несколько лет жил у бабушки Лизы. Возвращаясь вечером в её коморку, он ставил свою рабочую робу на приготовленную газету в углу, ибо, борясь с плывунами на месте будущей станции «Комсомольская», так промокал и вымазывался глиной, что пока добирался до дома, одежда становилась каменной. В те времена тоннели под землей пробивались не машинами, а лопатой и кайлом. Но на утро он неизменно находил свою одежду вычищенной и пригодной, чтобы снова в ней идти на работу… Спать ему приходилось на раскладушке под обеденным столом (другого места в комнате бабушки Лизы просто не было), но оба они, вспоминая те годы, замечали, что жили (она, два Серёжи, бабушка и кот) не только дружно, но и очень весело: как только тушился свет, долго смеялись, рассказывая друг другу забавные мелочи прошедшего дня…

Бабушка Лиза часто говорила о своём Серёже:

– Руки у него были золотые, и ни минуты не сидел без дела. А, заканчивая школу в сорок первом году, сказал:

– Всё, мама, ты вырастила меня, и теперь я буду о тебе заботиться. Работать больше не будешь. Всё беру на себя – сам пойду работать!

Я говорю:

– Нет, Серёжа, лучше учись, а я ещё поработаю немного!

Тогда он обнял меня и сказал:

– Ну, какой же я тогда мужчина, если мама меня, уже почти усатого, кормить с ложечки будет? Нет, ты дома меня ждать будешь, а учёбу, обещаю тебе, не брошу…

А тут – война… и всем классом они ушли на фронт… Буквально через пару месяцев пришла мне бумага: «Ваш сын пал смертью храбрых…» Как такое пережить… Уже после войны ездила я на то место, откуда была похоронка, хотела хотя бы могилу его найти… А местные жители рассказали, что привезли сюда вчерашних школьников-мальчишек ещё без экипировки, только винтовки у них были. А тут вдруг танки вражеские прорвались, так они пошли навстречу этой наступающей громаде и стреляли, стреляли… и только уже в самом конце закричали: «Мама!!!» Так всех их и уложили прицельным огнём… Река несколько дней потом красная была…

Однажды мы с бабушкой Лизой остались на даче вдвоём, и она, увидев картину, которую я почти закончила, остановилась перед ней, и как-то вся просветлилась. Я не поняла, почему так обрадовали её парящие в небесах Ангел и трёхглавый собор, где за распахнутой дверью горели свечи. Но она вдруг сказала, что скоро войдёт в этот святой полумрак… И, помолчав, добавила:

– Знаешь, ко мне сегодня во сне приходил мой Серёжа и, взяв за руки, сказал, чтобы я не боялась войти в дверь, за которой он меня ждёт. Я растерялась, но спросила, а где эта дверь? И он говорит: «Ты узнаешь…» А утром я вижу её у тебя…

Мы обнялись… А потом пили кофе и бессуетно провели вместе день… Внезапно бабушка Лиза заспешила домой, объясняя это неотложными делами и обещала при возможности вернуться. Прошла пара дней, и я узнала, что уже не увижу её – она ушла к своему Серёже….

И словно замкнулось кольцо её жизни: отпевали бабушку Лизу на Ваганьковском кладбище в одноименной церкви её прихода – в храме Воскресения Словущего. А когда мы подошли к разверстой могиле, она казалась золотой – вся из сухого, блестяще-жёлтого песка, словно по Божьему Промыслу тело Матери жертвенного Солдата уходило по солнечному пути земли… Такой же чистой земной твердью её и покрыли… Ничего подобного я не видела ни на одном погребении ни до, ни после…

Служба в храме закончилась, но я стояла перед закрытыми Царскими вратами и чувствовала, что должна что-то сделать. Это было как в театре, когда ты знаешь, что сейчас – твоя реплика… и для того, чтобы время не остановилось, ты должен сделать шаг ему навстречу. Но память моя была «безвидна и глуха» – я не знала, что предпринять.

Тут из алтаря вышел отец Иван (так он сам себя именовал) и ласково спросил:

– Ну, как дела? Хочешь о чем-то поговорить?

Этот жест участия прозвучал камертоном, на который можно было откликнуться только в лад – правдой, чем-то самым важным, о чём, мне казалось, я не думала в ту минуту. И я сказала:

– У меня папа никак не может умереть.

(«букет» его недугов был несовместим с жизнью).

– Послушай, так, может быть, его надо причастить?

– Это невозможно! Он всю жизнь «стоял на броневике». У него в кабинете портрет Ленина вместо фотографий детей и внуков.

– Знаешь, в такой ситуации всё меняется, да так, что мы и представить себе не можем! И потом: наше дело предложить, а его – сделать выбор.

И, не заходя домой, я поехала к родителям на дачу. Шёл конец января. Дорога перед домом была засыпана снегом, на котором виднелись лишь следы братьев наших меньших…

Когда мама услышала, о чём я собираюсь с отцом говорить, то всплеснула руками… Ведь одно из самых известных искушений – это искушение неприятием. А ей, как никому другому, была ведома его агрессия ко всему, что не совпадало с представлением о чести, долге и служении его атеистическому Отечеству, духовным невольником которого он был. Она помнила, как, увидев крестики на шеях своих внучек, он готов был воплотить сюжет «я тебя породил, я тебя и убью», ибо за инакомыслие судил домочадцев сурово. Даже нежность, которой он дозволял больше обитать на пространстве поэтических строк, заключена была им в сердце атеистического миссионера, потому что на протяжении всей его сознательной жизни Отечество держало заговор молчания о духовных вопросах, истинном смысле человеческой жизни и смерти на земле. Страна, победившая неграмотность, лишила своих граждан главной книги – Евангелия, той Благой Вести, «ради которой и следовало побороть неграмотность». Утверждалось, что человек – это лишь мелкая деталь могучего механизма, а «гайкам» и «заклёпкам» рассуждать о смысле жизни не полагается… И, хотя люди упорно не говорили о Боге, Ему оставались верными природа и архитектура уцелевших церквей; люди молчали, а живой, не искалеченный ещё ими мир, продолжал славить Господа…

Последнее время отец радовался моим приездам, любил, когда я предлагала ему крепко заваренный кофе. И в тот раз мы тоже пили кофе… Не зная, как начать, я мысленно взмолилась, и на вопрос «Ну, как там, в Москве, что нового?» начала с житейского: о том, что всё теперь непредсказуемо, всё зыбко (шёл первый месяц 1993 года). Я рассказывала о взвивающихся ценах, и он изумлённо слушал, поражаясь, что на свою прежнюю зарплату в Литинституте, где более четырёх десятков лет вёл семинар поэтов, сейчас смог бы купить лишь алюминиевую банку пива. Я говорила, что, не обретя ориентиров, всё сдвинулось со своих мест, и незыблемым, пожалуй, осталось одно – Церковь, знакомые священники… Взглянув на отца, я увидела, что, по-прежнему, нахожусь в фокусе его глаз, и в них даже мелькнуло любопытство. Тогда я сказала: