Иван Тринченко - Бремя памяти

В курином стаде своя азбука речи. Петух поёт часто, а ночью "по часам". Пение его не столько красивое, сколько громкое и, как мне кажется, лишено функции обольщения и призыва самок, как у многих других птиц. Скорее это заявка на власть над своим гаремом и предупреждение возможным супостатам. В адрес громкого и неутомимого петуха часто говорят: – "горло дерёт", а в басне И. А. Крылова соловей «улетел за тридевять земель», из-за совета осла поучиться пению у петуха.

Курицы общаются обычно повторяя: – "коооо-коко, коооо-коко"…., а когда какая из них снесёт яичко, слетит с гнезда, выскочит во двор и громко оповещает: "куд-куда, куд-куда!", наседка же совсем на другом языке общается с цыплятами, курлыкает короткими звуками.

Козлёнок (всегда Яшка), которого дедушка каждую весну покупает перед нашим приездом, для наших игр. Сестрёнка моя наряжала козлёнка в разные платьица, а он такой весёлый, прыгучий и, хоть ещё и с только ещё пробивающимися рожками, но забавно бодучий. Удивлялись, как он легко запрыгивал на плетень(!), а оттуда – на соломенную крышу сарая! И это с его маленькими копытцами!

А котята, щенята, козлята, ягнята, телята, поросята! Каждый раз, когда бабушка идёт доить корову, её сопровождает кошка с высоко поднятым хвостом. Подоив, бабушка непременно наполнит её блюдечко душистым парным молоком. Идиллия!

Не могу не отметить, что в силу какого-то высшего смысла наша мудрая Природа наделяет детёнышей всех животных привлекательностью и красотой, особенно их мордашек (к слову: то, что мы называем у животных мордой, некоторые народы, например англичане, называют лицом). Вероятно именно тогда в деревне, от постоянного контакта с милыми братьями нашими меньшими, у меня возникло и навсегда укрепилось к ним тёплое отношение.

Экология.Такого слова тогда на селе, да и в городах, "слыхом не слыхивали" по простой причине – полного отсутствия отходов. Даже та убогая, в то время, упаковка продуктов и товаров до деревни не доходила, редкая газета шла курильщикам на цыгарки-самокрутки, а пластиковых материалов ещё не было вовсе. Все отходы сельской жизнедеятельности людей и их животных утилизировались в хозяйстве на подстилку, удобрение огорода или, в наших безлесных краях, даже на топливо.

Старьё: лом металла, стекла, старая одежда. обувь и прочее уже совсем негодное тряпьё собиралось и сразу сортировалось старьёвщиками регулярно объезжавшими деревни. Своё прибытие они оповещали звоном колокольчиков и громкими криками: "Старьё берём!". Их приезд дети встречали с радостью, а готовясь к нему запасали что-либо сдать, чтобы в обмен получить или сладкий леденец в виде петушка на палочке, либо свисток из гончарной глины.

Проблема мусора и прочего загрязнения среды практически отсутствовала. Мы дышали чистым воздухом, и ели здоровую пищу. Полагаю, что, сработанный тогда Природой у детей гормональный комплекс, и явился своеобразным удостоверением на право хорошего здоровья и многих лет жизни.

Окружающая природа, утопающая в садах деревушка, уютный дом и тепло любящих сердец до сих пор составляют глубокое ощущение моей Родины, которое прочно сидит во мне, и я сохраню его на всю жизнь. Всё это создаёт особый настрой, душевное спокойствие и радость жизни, формирует в характере любовь и доброе отношение к природе, да и к людям.

И скажу по секрету: это не "высокий штиль", это моя правда, правда моей души. И как горько мне стало, когда совсем недавно на ярмарке мёда в Москве из разговора с одним из россошанских пчеловодов я узнал, что моего родного хутора уже не существует, люди ушли в поисках работы, а бывшие подворья заросли бурьяном. Теперь она застраивается как одна из улиц Россоши, а микрорайон называется – Субботино. Спасибо!

Повторюсь. Исчезновение понятия малой родины и близкого к природе сельского образа жизни – это лишь малая частица огромной российской беды. Небрежение, да и неспособность сохранить их, как стыд и срам теперешнего общества и его поводырей, кощунственно прикрывающихся фиговыми листками: индустриализации, постиндустриализации, урбанизации, либерализма, демократии и прочей словесной эквилибристики.

Родился я в суровую стужу февраля 1929 года на хуторе (деревне) Субботин. Накануне осенью отец был призван в Красную Армию и служил под Ленинградом, после чего поступил в Военно-медицинскую академию. Ему, выделили комнату в общежитии, и он перевёз семью из деревни.

О детстве в Ленинграде, с трёх до пяти лет, почти ничего не помню. Сохранились только отдельные, смутные воспоминания, скорее на уровне ощущений. Например: захватывающее дух ощущение, когда, гостивший у нас, дедушка подбрасывал меня вверх, приговаривая: – «Чук-Чук». или тепло матери, когда она брала меня на руки, одевала меня дома и в детском саду; пристёгивала чулки к лифчику. Тогда все и мальчики и девочки носили лифчики – широкие нагрудные пояса на лямочках, к которым на резинках пристёгивались чулки.

Помню отдельные картинки:

– Противный до ужаса вид и вкус лука в супе. – Круглое зеркало с дырочкой в центре, укреплённое на лбу врача, который сделал мне очень больно в моем горле (уже потом отец говорил, что операцию по резекции моих гланд делал знаменитый профессор с чудной фамилией Воячек).

– Удивительно приятная музыка цоканья копыт лошадей по деревянной торцовой мостовой нашей Клинической улицы, особенно ранними утрами, когда город ещё только просыпается.

– Огромные бесконечные штабели дров во дворе медицинских корпуса, в лабиринтах которых мы играли в прятки. Штабели иногда осыпались, и, во избежание травм, взрослые постоянно выгоняли нас оттуда, Но там играть, особенно в прятки, было интереснее и мы часто туда опять пробирались. Почти исключительно дровами тогда отапливались даже большие города. В каждой большой комнате или в коридоре красовалась облицованная керамической плиткой, а иногда и красивыми изразцами.

Игра. Один случай врезался мне в память на всю жизнь. Кто-то из моих дружков зазвал меня к себе. Помню большую полупустую комнату, в углу которой у входной двери стоял большой шкаф. Во что-то мы играли вначале, но затем мальчик с таинственным видом поманил меня к шкафу, открыл дверцу и сказал: – «гляди!». Там, рядом с военной одеждой его отца, на длинном ремне висела рыжая кожаная кобура с револьвером. Он вытащил револьвер, мы сели на пол и стали его разглядывать. Револьвер был тяжёлый, блестящий, весь железный, а рукоятка деревянная. Из дырочек круглого барабана выглядывали блестящие жёлтые горошины.

Мы сидели друг против друга, он начал целиться в меня и нажимать курок, а я смотрел, как боёк потихоньку отходит назад и возвращается (для полного спуска курка, а, следовательно, и выстрела у него не хватало силёнок). Он пыхтит, а мне интересно то, что он нажимает одну часть револьвера, а двигается другая. Тут за спиной мальчишки открылась дверь, и… я увидел фигуру высокого военного, а затем лицо, искажённое страшной гримасой, – это был отец мальчика. Он в один прыжок ринулся к нам, выбил револьвер, схватил своего пацана за шкирку и отшвырнул в угол, я вскочил и в испуге дал дёру. Это наполненное ужасом лицо я помню до сих пор. Позже я часто думал: – «А если бы у пацана хватило силёнок?»