Иван Тринченко - Бремя памяти

Бабушка, будучи совсем неграмотной, всегда сама налаживала её работу, разбирала, чистила, смазывала, а при необходимости справлялась с небольшими неисправностями. Так же ловко она управлялась и с сепаратором молока, довольно сложной машиной, и ткацким станком. Может быть, эти детские наблюдения и явились причиной того, что потом мне легко давалось изучение и понимание техники.

Ткацкий стан . У нас дома были все принадлежности для процессов обработки льна, изготовления пряжи и выделки полотна: самопряха (самопрялка), веретена, гребни, пяльцы, ткацкий стан, шпули, челноки, рубели, вальки и т. д. Все это я с интересом несколько раз разглядывал и перебирал, забравшись на чердак.

А однажды, бабушка попросила дедушку снять с чердака ткацкий станок, чтобы сделать лежаки. Так у нас назывались коврики-дорожки. Дедушка принёс охапку каких-то гладких досок, дощечек, гребёнок, крючков и ещё много разных деталей Я видел, как ловко бабушка из этого вороха начала собирать и налаживать станок, сначала станину, затем подвижные агрегаты и другие детали. Был счастлив, если она просила меня подать или принести ей ту или иную деталь.

Затем бабушка снарядила станок пряжей и стала работать, перемежая ряды основы, ловко пробрасывая между ними челнок и уплотняя уток. Всё это сопровождалось мелодичным стуком деревянных деталей. Я зачарованно наблюдал, как, начиная с одной узкой полоски, стал прирастать коврик. За несколько дней она наткала ковриков-лежаков на весь дом.

Кузня.Низкое помещение, стены и потолок чёрные от копоти. Посреди кузни, на толстом дубовом пне, стоит большая наковальня с узким носом на одном краю. Слева – огромные меха, длинная, отполированная руками молотобойца рукоятка поднята к потолку. За мехами, позади наковальни – горн с раскалёнными углями. Справа, у подслеповатого окошка – верстак, заваленный инструментом. Запах горящего угля, раскалённого железа и машинного масла, завлекают своей необычностью. Дверь в кузню всё время открыта.

Я стою, подпираю косяк двери плечом и зачарованно смотрю на то, как кузнец, худощавый мускулистый мужик в большом кожаном фартуке, большими грубыми клещами достаёт из горна раскалённый до-бела кусок железа и кидает его на наковальню. Поворачивая заготовку клещами на разные стороны, подставляет её под удары молота, при этом он и сам орудует молотком. Молотобойцем был молодой мускулистый парень из нашей деревни.

Удары молота и молотка звучат по-разному, производя почти музыкальный перезвон. Тяжёлый молот определяет ритм и тон музыки, а мелодию ведёт молоток кузнеца более частыми ударами разной силы по заготовке и по наковальне. Этот перезвон ещё издали очаровывает и влечёт меня к кузнице.

От ударов по раскалённому металлу летят в разные стороны искры, заготовка поддаётся, начинает менять форму и уже проступает контур будущей детали, но она остывает и требует повторного разогрева, после которого ковка продолжается. Готовое изделие либо бросается на земляной пол, либо с шипением окунается в бочку с водой.

Картина всего процесса захватывает моё детское воображение, и мне хочется самому хотя бы разок стукнуть молотком, но нельзя – я ещё мал, молот не то чтобы поднять – даже сдвинуть не могу, да и кузнец строгий.

Володька. В один из весенних вечеров дедушка держит в руках мои ботинки, критически осматривает их со всех сторон, качает головой и говорит бабушке: «Как просохнет, надо идти в Поповку к Володьке, шить мальчишке сапоги». После я часто слышал от него упоминание о новых сапогах и о Володьке. Я был очень рад предстоящему событию и мысленно представлял наше путешествие в Поповку, в которой я ещё ни разу не был.

И, конечно же, мне не терпелось встретиться с Володькой. С каждым разом его образ становился всё реальнее. В моём воображении он представлялся молодым красавцем с кудрявой шевелюрой, весёлым и очень добрым – ведь это он сделает мне новые сапоги! Для меня это была своеобразная игра, я мысленно разговаривал с ним, что-то ему показывал, чем-то хвалился. Одним словом, Володька занозой сидел у меня в голове.

И вот долгожданный день наступил. Подняли меня рано утром. Дедушка сложил в сумку, купленные заранее на рынке, куски кожи на верха, подошвы, стельки и каблуки и мы пошли. Путь был неблизкий – километров 5–6, так что выходить надо было пораньше. Солнце только что встало, и было ещё свежо. Мы прошли соседнюю деревню Вершину, затем пересекли шлях, так у нас называли шоссе, а затем пришли в деревню Ясная Поляна, где жил мой второй дедушка Иван Савельевич. Дом его был непохож на наш в Субботине, более традиционен, – под одной соломенной крышей с сараем и хлевом. На чердаке дедушка Иван устроил голубятню. За домом были сад и довольно большая пасека. Нас угостили завтраком, а меня ещё и мёдом.

Дедушки ещё о чем-то беседовали, а я забрался в голубятню на чердаке и любовался голубями. Они были крупные и необыкновенно красивые: большая выпуклая грудка буро-красного цвета, крылья – чуть потемнее, с белыми поперечными полосами. Шея с ярким золотисто-зелёным отливом. Голова – чудо. Небольшая, над клювом белый нарост, на затылке хохолок.

Мне нравилось наблюдать, как голубь резко и в то же время грациозно двигает головой в такт своим шагам и как при этом – всеми цветами радуги играет оперение его шеи. Одним словом – красавцы.

(К слову. Скорость, с которой голубь делает эти движения привлекла внимание не только биологов и любителей, но и техников. Одно время этих птиц даже использовали на зерновых фабриках в качестве сортировщиков гороха. Они выталкивали клювом все тёмные примеси из падающего перед их глазами, светлого потока гороха).

Попрощавшись с дедушкой Иваном, продолжили наш путь. Подошли к слободе Поповка. Она показалась мне очень большой, так как мы долго шли по главной улице.

– Вот мы и прибыли, – сказал дедушка, подходя к калитке, за которой виднелась небольшая хатёнка. Дедушка постучал. Щёлкнула щеколда, и на пороге появился тощий старик с бледно-серым лицом, украшенным жидкой сивой бородкой. На кончике мясистого носа еле держались очки, одна дужка которых привязана ниткой. Портрет добавлял помятый картуз с поломанным козырьком и до блеска засусленный холщовый фартук поверх длинной полотняной рубахи. На ногах – растоптанные опорки, с торчащими из них пальцами и костяшками щиколоток.

– Здравствуй Володя! – сказал мой дедушка, протягивая руку. Я вдруг оцепенел при этих словах. Что-то провалилось у меня в груди, и я чуть не заплакал. Как будто кто-то убил моего Володьку, а вместо него мне показывают какое-то несуразное чучело. Я был обескуражен и подавлен, помню только как в низкой, полутёмной и пропахшей сыромятиной комнате, я сидел на высоком табурете, а этот дед корявыми пальцами противно-щёкотно касался моих ног, снимая мерку. Они долго разговаривали о коже и ещё о чем-то. Я вздохнул свободно только когда мы вышли на улицу. Всю долгую дорогу домой я молчал, переживая это событие.