Вячеслав Смирнов - Напокишу. Книга о моем отце

Папа, Олег и мама, 27 декабря 1986 года

Хотя рубашка на папе была туго застегнута, было видно, что на его теле зашит огромный шов до самого подбородка. Почему-то вздулось горло, словно тело было чем-то набито или накачано изнутри, отчего отец не был похож на себя. Возможно, это и стало причиной его удушения.

По дороге я достал камеру и стал снимать видео – статичный план гроба с покачивающимся на кочках телом. Никто не отреагировал на это, не сделал мне замечание. Мама с Татьяной о чем-то разговаривали рядом. В видоискатель было видно, что мы проезжаем по улицам Старого города, пересекли перекресток с кинотеатром «Буревестник».

На кладбище было солнечно, но все завалено снегом после первоапрельского снегопада, также было много грязи. К разрытой могиле мы шли как-то в обход, комья суглинка прилипали к обуви.

Было солнечно. Я подошел к папе, что-то прошептал на прощание, поцеловал в лоб, сделал два снимка. Была мысль вырвать листок из блокнота, написать на нем прощальные слова или какое-то обещание и положить в гроб перед его закрытием. Мама сказала прощальные слова. Татьяна прочла молитву.

Папа, Олег и мама, 27 декабря 1986 года

Мы разошлись по обочинам, потому что кругом была жирная грязь. Олег с Ириной поддерживали маму, она рыдала. Я заснял на видео, как кладбищенские рабочие закапывают могилу и формируют могильный холмик. Эти фото и видео были безвозвратно утрачены после поломки компьютера. Единственные файлы, которые не удалось восстановить.

Подошел рабочий, стал клянчить деньги: «Подайте ребятам сколько можете – на помин души». Я промолчал, к этой теме больше не возвращались.

На этой же газели нас довезли до дома. Чтобы помянуть отца, я сбегал в «Миндаль» за пирогами. С этого момента мы и стали есть покупные пироги, раньше никогда их не брали.

Дома пили чай, ни капли алкоголя. Положены какие-то слова прощания, но я не мог говорить, самые простые слова вызывали слезы. Любое слово вызывало слезы.

Я, мама и папа, 27 декабря 1986 года

Несколько дней, начиная со 2-го апреля, следующего дня после смерти отца, я, просыпаясь каждое утро, начинал с того, что садился на кровати и начинал рыдать. Лежа рыдать было тяжело. И еще было трудно есть: когда рыдаешь, ты не можешь ни жевать, ни проглотить пищу.

Вечером попробую подвести итоги: что это значит – год без отца? Оказалось, он занимал большое место в нашей жизни. Но в первую очередь, конечно, это значительная эмоциональная потеря.

Вечер наступил, но, кажется, ничего сейчас не напишу, все было проговорено ранее: мы не замечали, но папа держал весь дом на себе – покупал продукты, что-то ремонтировал, вовсюда ходил, оплачивал коммуналку и т. д. У нас после отца даже пищевой рацион заметно изменился. Папы очень не хватает в моем пространстве, нечем заполнить эту пустоту. Хочется все бросить и сосредоточиться только на своем горе.

Папа, я и мама, 27 декабря 1986 года

Вчера с мамой возвращались с дачи. Мама заговорила о заборе, который расположен в проходе в сторону соседской дачи. Мол, забор сгнил, нужно заменить. Осенью 2017 года папа заменил там несколько жердей, а сам забор хотел установить весной 2018 года. Планам не суждено было сбыться, папы не стало. Он как-то планировал свою и нашу жизнь: наверняка еще множество бытовых вещей ушли вместе с ним, мы уже об этом не узнаем.

Вчера был суд по поводу установления места рождения отца. Пришли ответы на запросы из Омска, Устюжны. Из Тольятти ответы пришли только частично. Казалось бы – ближний свет, но что-то мешает людям исполнять свои обязанности в срок. Даже суд им не указ. Впрочем, и судья тоже вздыхал, что в свидетельстве о рождении написан хутор Заручевье, а в свидетельстве о браке – деревня Заручевье. А это уже разные административные деления. В свидетельстве о смерти вообще указано село Вологодское. Которого никогда не было на карте России. Суду еще предстоит выяснить, на каком этапе произошла эта ошибка, искажение. Возможно, это случилось при обмене паспортов в 2002 году. Следующее заседание перенесли на 23 апреля.

Олег, я и папа, 27 декабря 1986 года

Мама сегодня на даче упала в теплице, отлежалась и пошла домой. Я уходил из дома и не заметил, что она вернулась. Позвонил лишь по дороге на остановку, а она говорит: «Я уже дома!» И ведь ни слова о травме не сказала.

Через пару часов позвонила Ирина, спросила, не собираюсь ли я домой. Я ответил, что еще надо поработать.

Затем Ирина позвонила еще через пару часов, и только тогда сказала, что мама получила ушиб, они вдвоем съездили в травмпункт, перелома вроде нет, мама одна на автобусе отправилась домой, но что-то телефон ее не отвечает. Я заспешил домой, тут же Ира перезвонила опять: мама взяла, наконец, трубку.

Прошлым летом мама часто падала на даче, получала синяки, ушибы. Стараемся ее не отпускать одну, какое-то время все идет нормально, мы теряем бдительность, и опять что-то происходит. В этот раз (да и в предыдущие тоже) она даже не позвонила, отлеживаясь на даче. Вернувшись домой, пыталась скрыть травму. Когда Ира увидела ее обвисшую руку, она просила никому не рассказывать об этом.

Мемориальный комплекс Хатынь. Папа – второй слева, мама – третья слева, конец декабря 1986 года

К даче у меня двоякое отношение. С одной стороны, мама рвется туда, в теплое время года старается там жить. Опять же – минимальная двигательная активность на свежем воздухе – полезна. Но ведь минимальная же! Постоянно заставляем ее не работать, не перетруждаться. К тому же, вон чего, из-за старости вестибулярный аппарат уже не тот, что в молодости, случаются травмы.

Папа тоже на этой даче и последнее здоровье подорвал, и остаток жизни развеял, потратил. А ведь не стоит вопрос продовольственной безопасности и даже продовольственного обеспечения. Для кого все это? Мы уже давно выросли и можем купить в магазине что угодно. Что за упертость такая? Гори огнем эта дача! Лишь бы мама была жива.