Вячеслав Пайзанский - С утра до вечера

Осень 1910 года была самым счастливым временем в жизни Вячки. Он почти ежедневно бывал у Сони по вечерам и вытаскивал ее гулять, возил в парки и сады, сидел с ней подолгу в Иерусалимских аллеях. Дни этой осени стояли на редкость погожие, а вечера – волшебные, теплые, завлекающие.

По воскресеньям Вячка с Соней ездили в окрестности Варшавы: в Билянув, в Яблонну, Градиску и в другие места. Но излюбленным местом их был Билянув.

Они возвращались в Варшаву к 10 часам вечера усталые, голодные, счастливые, подкреплялись в какой-нибудь цукерне (кафе) и только около 12 часов провожал Вячку свою подругу домой.

Счастье так их окрыляло, что на все они смотрели через его розовые очки. Не было дня, чтобы они не виделись, не было часа, чтобы они не чувствовали друг друга.

Они смотрели в глаза один другому и каждый читал красноречивый постоянный ответ: да, люблю! Из учителей Евгения Николаевна Бельская замечала счастливую приподнятость Вячки. Он чувствовал, что она что-то знает о нем.

Один раз, как дежурный, он принес ей в учительскую собранные в классе тетради домашних работ. Она, принимая от него тетради, тихо спросила, краснея, по-французски:

«Вы очень счастливы?..Да?..»

Вячка был поражен. Он также тихо ответил:

«Да!..Очень!..»

Она сейчас же отвернулась и отошла от него.

Она даже узнала имя той, кто давал Вячке такое необузданное счастье. Раз, на уроке, проходя мимо парты Койранского, Вольская попросила у него словарник, в который записывались не слова, а обороты речи, употребляемые в обычном французском разговоре, зная, что у него он наиболее полный: уже верила в его аккуратность.

Вячка дал не заметив вложенной в словарник бумажки. Бельская вынула бумажку, прочитала написанное на ней и положила на парту Койранского. На бумажке было написано начатое, неоконченное стихотворение:

Об этом начатом и неоконченном стихотворении Вячка забыл. А теперь стало неловко. Он смущенно смотрел на учительницу и видел, что она рассержена, даже голос ее стал другим, каким-то глухим, грудным.

Вячка демонстративно изорвал бумажку.

После этого случая Бельская опять перестала замечать Койранского, на его вопросы не отвечала, либо отвечала односложно и раздраженно.

«Чего она злится?.. Что я ей сделал?..Какое ей дело до меня?» – думал о ней Койранский.

Этой осенью брат посоветовал Вячке начать печатать стихи, например в журнале «Нива». Эта мысль до сих пор как-то не приходила в голову Вячки. Он обрадовался. Они с братом отобрали два стихотворения и Вячка послал их в Петербург, в знаменитый тогда журнал.

Эти стихотворения были: «Спириты» и «Захолустье». В первом Вячка осмеял и осудил спиритизм, как обман. Тогда занятие спиритизмом было очень распространено среди интеллигенции. И сам Вячка не раз проводил вечера за верченьем блюдца, обманываясь и обманывая других. В стихотворении «Захолустье» изображался идиотизм жизни обывателей-мещан в небольших городах России (примером послужил город Б.), ничтожность их интересов и отсутствие каких-либо идеалов и стремлений.

Новое чувство присоединилось к счастью Вячки, чувство гордости, своей значительности и ожидания, что все будут читать его стихи и оценят его, как «нашего» русского поэта.

Все улыбалось тогда Койранскому: его беззаветно любила Соня, он свободно занимался поэзией и его стихи будут печататься, его имя узнает вся Россия, он был одним из первых по успеваемости в классе, учителя и товарищи любили его.

Вот только Бельская за что-то невзлюбила его, и это было очень неприятно Вячке. Он не считал, что в чем-то виноват перед ней, и старался забвением отделаться от этого неприятного чувства, как ложка дегтя испортившего ему настроение, его счастливое состояние.

Эта ложка дегтя была – несправедливость к нему учительницы французского языка и ее обидное отношение к нему этой славной девушки, которая только на один год была старше Вячки.

С чувством уверенности в лучезарном будущем Койранский проводил Свою Соню и ее сестру Галю на рождественские каникулы в Б., усадив их вагон на пражском вокзале.

А через два часа сам уехал в К., к сестрам.

Каникулы прошли, как обычно, ни весело, ни скучно. Но Вячка был так счастлив, что всех заражал веселостью, счастьем и доброжелательностью.

Вероятно, сестры впервые ощутили, что их брат уже не мальчик, что у него есть своя, незнакомая им жизнь, и эта жизнь его чем-то богата, потому что он всегда весел, остроумен, полон жизнерадостности. В довершенье, сестра Давидович, жившая в К., где Вячка два года учился, сообщила о переводе ее мужа в Варшаву и просила Вячку на два дня раньше вернуться в Варшаву, чтобы помочь ей в устройстве.

Счастливый Вячка прехал, как его просили, но, оказывается, нужно было приехать днем раньше. Все же он в чем-то помогал.

В день назначенного возвращения Сони с каникул Вячка приехал на вокзал встретить ее.

Подошел брестский поезд. Из вагона вышла Галя и ее ухажер Петрашев, работавший разъездным почтовым чиновником.

Сони нет с ними. Сердце у Вячки упало, почувствовав несчастье. Он сдавленным голосом спросил:

«Почему нет Сони? Заболела?»

«Твоя Соня тебе рога наставила!» – цинично заявила Галя.

Подозревая шутку, Койранский вторично спросил:

«Соня больна? Чем?»

И Галя совсем серьезно сказала:

«Она вчера стала мадам Ящинской. Ее мать и отец заставили пойти за Ящинского. У него умерла жена, и Соня будет воспитывать его девочек. Она сама тебе пишет, вот возьми письмо».

Вячка машинально взял письмо, постоял около Гали и Петрашева, собравших вещи, чтобы идти к трамваю.

Он посмотрел на письмо, бывшее в его руках, и действительность ударила ему в голову.

Стало так больно и так обидно!

Вячка разорвал, не читая, письмо в клочья и бросил тут же на перрон. Потом повернулся и пошел.

Он ходил взад и вперед по грязной улице, недалеко от вокзала, и его сознание не могло примириться с чудовищным фактом измены. Он не обдумывал случившегося, он протестовал каждым нервом, каждым фибром души.

Так ходил он туда и обратно час, два, три. И лишь когда загорелись фонари, Койранский сел в трамвай и поехал домой.

Хорошо, что дома никого не было. Вячка лег на диван и зарыдал так, как рыдал в детстве, когда его обижали.

Пришедший брат, думая, что Вячка спит, стал будить его. Вячка вскочил растрепанный с опухшими от слез глазами, с лихорадочной дрожью. Он удивительно спокойно сказал брату:

«Червяк она навозный!»

Он сел на диван и брат больше не мог добиться от него ни одного слова.

Он несколько дней был невменяем: хотя по привычке выполнял то, что было надо, но ни на кого не глядел, ни на чьи вопросы не отвечал, молча переживая свое несчастье. В эти дни он не учил уроков, не отвечал учителям, а они, как нарочно, как будто сговорившись, спрашивали его, но потом отстали, поняв его недомогание.