Валентин Скворцов - Мои впечатления о XX веке. Часть II. 1953—1968

Поздно вечером 3 ноября я зашел в общежитии в гостиную, где группа ребят с нашего курса собралась вокруг Вити Шебеко у рояля, пели под его аккомпанемент. Просидели до трех ночи. И там Володя Левенштейн сказал мне, что в последних известиях по радио сообщили недавно, что в Будапеште контрреволюция бесчинствует, уже повесили кого-то из коммунистов. «В общем, – заключил он, – Венгрия уже не социалистическая страна». А вот что записано у меня в дневнике на следующий день, в воскресенье, 4 ноября:

« Встал поздно. С утра ходил взволнованный. В 2 часа зашел к Саше Дынину за учебником по педагогике. Поговорили, и вдруг по радио в известиях: в Венгрии образовано революционное рабоче-крестьянское правительство во главе с Яношем Кадаром. Наконец-то! Изложили программу правительства. Не совсем там все гладко, но основное есть. И в конце – обращение к советским войскам за помощью в борьбе с контрреволюцией. Через час еду в лифте из столовой. Кто-то сказал, что только что передавали по радио „В последний час“. Я понял, что что-то новое. Пришел домой, и Толя сказал, что по радио передали, что сегодня утром в Будапеште контрреволюция в основном подавлена. Не знаю, пройдет ли дальше все гладко, но пока утешительно. А между тем Египет продолжают бомбить, и, кажется, уже высадились сухопутные англо-французские войска ».

На самом деле ожесточенные бои в Будапеште продолжались еще несколько дней. О них в наших новостях говорилось мало. Не сообщалось и о жертвах этих боев, которых было несколько тысяч. Но если бы я и знал тогда об этих жертвах, я бы сказал, что это враги, которые понесли заслуженное наказание. Это были какие-то абстрактные враги дорогой мне идеи, с которой я был очень сильно эмоционально связан. Я помню, что когда в комнате Саши я сказал свое «наконец-то!», там был кто-то еще. И этот третий человек стал что-то мне возражать и призвал на помощь Сашу, а Саша сказал: «Нет, мне все же ближе Валькина позиция». И сейчас, вспоминая это, я, пожалуй, больше, чем своим, удивляюсь Сашиным оценкам ситуации. Он был человеком далеким от политики, от комсомольских дел. Но, видимо, у него, с его склонностью к несколько романтическому философствованию, сложилось, так же как у меня, некоторое абстрактное представление об окружающем мире и о путях его развития. И в этом абстрактном мире нам нравились какие-то не менее абстрактные идеи и ценности, которые мы приняли прежде всего на эмоциональном уровне, и нам очень хотелось, чтобы мир развивался по нашей схеме.

Надо сказать, что мое недовольство тем, как Хрущев проводит линию на критику Сталина, стало, как то ни парадоксально, существенным шагом в направлении освобождения от догматизма. Мне хотелось защищать какие-то из сталинских догм, но ведь в результате этого получалось, что я тем самым выступаю против линии партии. Если в школе после смерти Сталина я считал своим долгом прилагать усилия, чтобы поднимать авторитет нового советского руководства, то теперь мне все чаще хотелось критиковать то, что делает Хрущев. Вообще Хрущев со своей импульсивностью, непоследовательностью, косноязычием был благодарным объектом для критики, и это в период оттепели немало способствовало развитию свободомыслия. Причем эта готовность не соглашаться с партийными установками зрела как в консервативных кругах, недовольных тем, что Хрущев «подрывает основы», так и в кругах либерально настроенной интеллигенции, стремящейся к большей свободе в общественной и культурной жизни.

Первое, из-за чего я активно восстал против официальной линии партии, было отношение к генетике. В биологии тогда господствовал академик Лысенко, и генетика объявлялась реакционной буржуазной наукой. У нас на мехмате в это время я ходил на семинар по кибернетике, который вел Алексей Андреевич Ляпунов. Первые занятия семинара носили характер лекций Ляпунова. И на первых же лекциях он стал увязывать кибернетику с генетикой. В сталинское время с кибернетикой боролись так же, как и с генетикой. Еще в изданном в 1954 году философском словаре она охарактеризована как лженаука, проповедующая идеалистические взгляды и направленная против материалистической диалектики и марксистского, научного понимания законов общественной жизни. Книги отца кибернетики Норберта Винера были под запретом. Но такое отношение к кибернетике тормозило развитие вычислительной техники. Советским математикам и военным инженерам, среди которых были ученики Ляпунова, преподававшего тогда в Артиллерийской академии, как-то удалось внушить партийному руководству, что мы сильно отстаем от Запада в применении электронных вычислительных машин в промышленности и в военном деле и, чтобы преодолеть отставание, нужно развивать и теоретические разработки в этой области, чем и занимается кибернетика. В результате этих усилий в 1955 году произошла реабилитация кибернетики в СССР. В журнале «Вопросы философии» вышла статья Ляпунова в соавторстве с академиком Соболевым и руководителем вычислительного центра Министерства обороны Китовым, в которой говорилось, что наши философы допустили серьезную ошибку, отвергнув новое направление в науке. В этом же году при кафедре вычислительной математики мехмата был организован вычислительный центр. Его директором стал наш доцент Иван Семенович Березин, ставший позднее профессором, и одним из организаторов факультета вычислительной математики и кибернетики, отделившегося от мехмата. На партийных собраниях мехмата в это время несколько раз обсуждалась необходимость ускоренного развития вычислительной техники. Помню смешную, но знаменательную оговорку в докладе нашего секретаря партбюро, который, говоря о необходимости развития кибернетики, произнес: «Кибернетика у нас долгое время считалась лженаукой. К сожалению, это оказалось неправдой».

Но с генетикой получилось сложнее. Борьбу за ее реабилитацию пришлось вести еще долго, до самого конца правления Хрущева. Так же как в свое время Сталина, Лысенко обольщал Хрущева обещаниями невиданных урожаев новых сортов пшеницы и небывалых удоев от выведенных им пород крупного рогатого скота. И теперь, когда кибернетику удалось спасти, Ляпунов решил использовать лекции по кибернетике для того, чтобы рассказывать о генетике и бороться за нее. В школьных учебниках тогда высмеивался менделизм-морганизм, доказывалась бесполезность генетики, в отличие от нацеленного на практическое применение мичуринского учения Лысенко. В качестве доказательства оторванности генетики от жизни использовалось то, что генетики все свои эксперименты проводят на бесполезных мушках дрозофилах. Помню, что для иллюстрации бессмысленности того, чем занимается генетика, какие-то юмористы приводили фразу из книг по генетике: «Рецессивная аллель влияет на фенотип, только когда генотип гомозиготен». Для человека, незнакомого с генетической терминологией, это звучит как абракадабра. На самом деле все эти слова имеют в генетике четкое определение, и фраза представляет собой один из важнейших законов генетики. Поскольку в основе генетики лежат простые математические закономерности, математиков было очень легко очаровать генетикой. На семинар Ляпунова прибегали и биологи. Я приводил на семинар свою подружку по театру Валю Макарову с биофака. Биологи знали о Ляпунове по громкому делу сестер Ляпуновых, дочерей Алексея Андреевича. Они были студентками биофака, и Ляпунов для них и для их друзей устроил у себя дома кружок по генетике. Об этих занятиях стало известно парткому, и на биофаке на комсомольском собрании было поставлено персональное дело сестер по поводу их участия в этом «подпольном кружке». Партком настаивал на исключении их из комсомола, но собрание ограничилось лишь строгим выговором. К самому Ляпунову у нас на мехмате партком тоже приставал, но он, хотя и был членом партии, на партийном учете состоял не у нас, а в Математическом институте при Академии наук, который был основным местом его работы.