Валентин Скворцов - Мои впечатления о XX веке. Часть II. 1953—1968

На следующий день, 6 ноября, у нас даже сократили занятия, чтобы мы снова пошли к посольству. Но я не пошел, мне надо было записать одну свою теорему к встрече с Меньшовым, которая была назначена на этот вечер у него дома на Зубовской площади. После встречи с Меньшовым подошел все-таки к французскому посольству. Там уже никого не было, остались только следы на окнах от отодранных плакатов. Но к этому вечеру в Египте уже вступило в силу соглашение о прекращении огня. Несмотря на фактическое поражение в этой короткой войне, Египет в результате ее очень укрепил свои позиции на Ближнем Востоке, да и во всем мире, стал лидером арабского мира. Большинство стран осудило действия Англии, Франции и Израиля. В том числе и США вынуждены были отказаться от поддержки своих союзников. Из Египта вскоре были выведены все вторгшиеся туда войска, в ответ на что Насер теперь гарантировал всем кораблям право свободного прохода через Суэцкий канал. Советский Союз, активно поддержавший Египет, тоже значительно укрепил свое влияние на Ближнем Востоке. Насер стал одним из главных наших союзников, и через несколько лет Хрущев даже присвоил ему звание Героя Советского Союза. Именно в эти годы у нас в университете появились египетские студенты, о чем я уже упоминал.

Этой осенью мои записи в дневнике стали более подробными и более регулярными. Если в первые два года учебы в университете на все записи мне хватило одной толстой тетради, то теперь я исписывал по одной такой тетради за каждые 3—4 месяца. На третьем и особенно четвертом курсе у меня учебные дела стали требовать меньше усилий, все шло достаточно гладко, и появилось больше времени на всякие отвлеченные размышления и на довольно подробные дневниковые записи. Есть даже запись про сами эти записи. Я критикую себя за то, что раньше из-за нехватки времени записывал только перечень голых фактов без сопровождавших эти события размышлений, и поэтому читать эти записи неинтересно и не помогают они вспомнить сами события. Получались, как я сказал про такие записи, «отписки». Но и своими более детальными записями я был не очень доволен. Мне не нравилось, что у меня не получается записывать сам процесс размышления. Вот меня взволновало, захватило какое-то событие, какая-то мысль, я начинаю ходить, думать, или по вечерам уже в кровати перед сном мысли крутятся. А потом я заставляю себя записать эти мысли. И получается, что процесс записи – это просто нагрузка, которую я на себя накладываю и которая часто угнетает и отнимает время. Поэтому даже подробная запись не отражает всего разнообразия мыслей и тем более эмоций, которые сопровождали процесс размышлений. К тому же до дневника я обычно добирался лишь поздно ночью и иногда не дописывал, начинал засыпать прямо в процессе записи.

В этом году большая часть отраженных в дневнике мыслей и переживаний так или иначе связана с политикой. Хотя я в это время слушал довольно много спецкурсов, регулярно встречался с Меньшовым и приносил ему разные свои результаты по интегралам, но все это казалось мне менее важным, чем волновавшие меня события, сначала международные, а потом и у нас в университете. Вскоре после Венгрии политика пришла и на наш факультет. 15 ноября на партийном собрании факультета секретарь нашего партбюро Сагомонян в своем докладе рассказал о стенгазете «Литературный бюллетень», изданной группой наших студентов. Я на собрание опоздал, задержали какие-то учебные дела, и сам доклад я не слышал. Но мне рассказали, что партбюро настаивает на исключении всех членов редколлегии этой стенгазеты из комсомола и из университета, потому что статьи в газете носят антисоветский характер. Газету уже сняли. Среди авторов и редакторов этой газеты были названы студенты-пятикурсники Белецкий, Вайнштейн, Полюсук, аспирант Волконский и Стоцкий с нашего курса. На самом деле несколько выпусков этого «Литературного бюллетеня» выходило и раньше. Я помню, что какие-то статьи, посвященные живописи, я там читал. Но этого последнего номера, который провисел только два дня, я не видел. Из выступлений на собрании и из того, что мне рассказали, я понял, что там была статья Стоцкого, где что-то положительное было сказано о Троцком и было перепечатано выступление Паустовского на каком-то обсуждении книги Дудинцева «Не хлебом единым». На собрании все выступавшие поддерживали предложение партбюро.

Меня все это очень взволновало. Меня раздражали выступления наших коммунистов-механиков, которых я считал твердолобыми консерваторами или просто дураками. Активничал там Павленко. Помню, на каком-то другом собрании он произнес озлобленно: «Любят на мехмате такое слово – талантливый. И за это все прощается». Но и люди, которых я уважал, такие как Володя Карманов, Рая Надеева – недавние комсомольские секретари факультета, тоже выступали за исключение. Володя, правда, призвал не исключать всех одних махом, разобраться в роли каждого из участников редакции, а Рая сказала, что все это дело показывает, что не умеем разговаривать с молодежью. Из ребят, которых обсуждали, я немного знал только Стоцкого и Волконского. Про Стоцкого я помнил, что он участвовал в нашем шефстве над первым курсом, и недавно сказал, что надо бы к первокурсникам послать Шлихтера, чтобы он рассказал им про события в Венгрии. Я запомнил понравившуюся мне его фразу: «Вот Шлихтер бы объяснил, а остальные все дубы». А про Волконского я знал, что он хороший математик.

В дневнике у меня записаны впечатления об этом собрании: « Выступающие выражают страстную ненависть. Но направляют они ее куда-то мимо, не на истинных врагов. Лебедев со второго потока горячо говорил: „У нас не может быть Венгрии. Если у нас какие-нибудь контры вздумают вешать коммунистов, они сами будут выброшены на свалку“. Трагедия в том, что эти ребята из редакции – умные люди, они все, кажется, отличники. Они могут двигать науку. Какие они враги? Они выступают против всяких глупостей. В этом конфликт. Коммунизм должны отстаивать умные и честные люди. А дураки, которых много и среди коммунистов, только портят дело». В общем, мне хотелось видеть в этом конфликте борьбу чего-то свежего, честного, умного с консервативной тупостью и твердолобостью. Но мне нужно было, чтобы это свежая струя не разрушала дорогие мне идеалы, а была направлена лишь на очищение их.

В этой записи про собрание больше всего меня волнует то, как я проголосовал, вернее, не проголосовал: « Когда вопрос о поддержке решения бюро об отчислении поставили на голосование, все проголосовали „за“. Я не проголосовал, собирался воздержаться. „Против“ никого не было. А когда спросили: „Кто воздержался?“ – снова никто не поднял руки, и я не поднял. Ясно, что мгновенной силой, задержавшей мою руку, было нежелание обнаружиться. Пожалуй, можно сказать, что струсил. Но откуда это единодушие? Я уверен, что большинство проголосовали искренне. Не нравится мне все это. Какая-то машина сработала. У меня нет ненависти к этим ребятам. Это у меня не „отсутствие политической зрелости“, как сказал бы Павленко, а просто я считаю, что их бы надо перетащить на нашу сторону, а не выгонять. Вот Шлихтер это понимает. Домой пришел в мрачном настроении. Что ж, теперь, когда вопрос об исключении будет обсуждаться на комсомольских собраниях, придется поддерживать решение партсобрания. Завтра проведу собрание партгруппы. Схожу еще в партбюро. Надо хоть почитать эти статьи из бюллетеня. А сам „Литературный бюллетень“ надо бы сохранить, пусть и с обновленной редакцией. Еще завтра хочу написать в „Московский университет“ заметку о Шлихтере, и дать всем нашим подписать ».