Лазарь Бронтман - Дневники 1932-1947 гг

Зашла речь об отдельных летчиках:

— Пионтковский? Юлиан был настоящим испытателем, на 120 процентов. Вот ты говоришь, что у него была великолепная рефлексология. Совершенно точно. Как он летал и особенно садился! Помню, когда мы все трое работали у Николая Николаевича Валька, сажает машину, бежит — ну вот смотри весь стол — я останавливаюсь посередине, а Юлиан — чирк и готов (Володя показывает четверть длины стола).

— Стефановский? Подлинный, серьезный, настоящий испытатель. Его слову можно было верить. Летает одинаково хорошо на всех машинах. Здоров, как бык, а это много значит.

— Евсеев? Большой бы толк из него вышел. Серьезный, пытливый, решительный человек. Помню Клиент Ефремович хотел пустить его на командную работу, я отсоветовал.

— Супрун? Ну это классный летчик, грамотный, смелый, но не испытатель. Это у него случайно. Это — боевик.

— Ильюшин? С хорошей головой. И с большой, что ли, партийностью. Умный мужик. Бывает, конечно, что делает плохие вещи, но больше хороших, чем плохих.

— Верен ты ему, Володя! Другой бы давно его бросил, при первом провале.

— Конечно. Я тебе больше скажу: когда тут была заварушка у него, меня вызывали большие начальники и советовали: брось его. А я держусь, я в него верю и знаю, что если брошу его — ему капут. А упрямый он иногда бывает. Тут как-то заело у меня одну штуку, говорю: надо переделать. Ни в какую Давай, говорит, я с тобой полечу, если в воздухе убедюсь — переделаю. А дело серьезное, не могу же я жизнью конструктора рисковать. Слетал со своим инженером. Тот докладывает, я жму… еле уломали.

Ушел я около двух часов.

— Иди, иди, — спохватился он, — а то у меня завтра полет в 9 утра. Жду серьезных неприятностей от машины.

Сегодня в 10 вечера я позвонил ему. Голос усталый.

— Только приехал с заседаловки. Обсуждали сегодняшний полет.

— Ну как слетал?

— Да как тебе сказать. Одевался очень легко, а летал очень высоко.

— Почему очень легко?

— Да чтоб свободнее себя чувствовать в случае чего. В общем, я очень рад, что вообще могу с тобой разговаривать.

Эге!! Если уж Володя говорит такие вещи, значит — дело было весьма серьезным!

— Ну тогда и я очень рад, что разговариваю с тобой.

— Да, мог и не со мной.

Потрепались еще немного, и разговор перескочил на авторов, статьи и прочую литературу.

— Да, послушай. Вот тебе один автор.

И он прочел мне по телефону короткий рассказик «Часы Андрея» (о 100 км. полете на замер расхода бензина, а механик залил мерное горючее не проверив пустоту баков. Налил 800 кг., а после полета слил 840 кг)

— Что это такое?

— Я раз десять читал Коллинза. Как замечательно он писал. И вот, во время болезни, я решил записать несколько случаев из моей летной практики. Записал просто так, без литературного причесывания. Вот, слушай дальше.

Он мне прочел по телефону 5 или 6 эпизодов. Видно, что он над ними немного работал, все они были с заголовками, кое-где проскальзывало обращение к читателю («представьте себе» и т. д.) Это были записи: о первом полете («Верь приборам»), «Вертушка» (об испытании Корзинщиковым вертолета), об аварии Супруна, об аварии какого-то приятеля, о посадке на одну ногу.

После каждого рассказа мы тут же его по телефону обсуждали. Я стоял за то, что их надо литературно немного довести, Володя — проявляя солидную самостоятельность — оспаривал:

— Почему они не могут все быть короткими? Почему их обязательно надо развивать? Почему нельзя объединить в одном все полеты на высоту? Почему нельзя написать по эпизодам полет на восток и запад? Между прочим, знаешь, Ильюшин настаивает, чтобы я написал не литературный, а технический разбор полета на запад.

— По моему рано. Тогда надо все честно написать.

— Совершенно точно. А это еще рано. А эту идею в целом одобряешь?

— Самым настойчивым образом. Ты начал отличное дело, только не забрасывай.

— Я думаю их штук тридцать наберется. Не только о себе, но и о других.

— Тут будь осторожнее. Когда ты пишешь о своем первом полете, окончившемся аварией, читатель просто посмеется, т. к. он знает, кто ты сейчас. Но если ты напишешь аварию незнакомого читателю летчика, он, читатель, прочтет и скажет: чего таких мудаков пускают в авиацию?

— А ведь ты прав. Я этого и не сообразил. Вообще мне много сейчас стало яснее.

В общем, толковали с ним до 12 часов. Два часа!

Сегодня был у меня Герой Советского Союза Бойко. Звание он получил за Карельский перешеек, сейчас учится в Военно-политической академии («и раньше там учился, а на войну уехал в командировку»). Должен писать статью о защите Отечества в новогодний номер. Толковали о плане. Заговорили о страхе.

— Чувство страха есть. Но только вначале боя, потом пропадает.

26 декабря

Три забавные реплики:

1. Режиссер кино Рошаль выступает всегда патетически, экзальтированно, бия себя в грудь. Эйзенштейн, рассказывая об одном диспуте, сказал:

— Рошаль был весь раскрыт и струны в нем дрожали.

2. На днях закончилась оперная конференция. Было много жарких споров о путях оперного искусства. После в театральных кругах пустили такой аллегорический рассказ:

— В психиатрическую больницу прибыл новый сумасшедший. Решив заняться полезным трудом, он взял гвоздь, повернул его шляпкой к стене и начал забивать. Не выходит. Подошел другой больной: «Ты его не с той стороны стены забиваешь». Ушел через дверь и начал бить. Не выходит. Подошел директор, посмотрел у укорил: «Да этот гвоздь же совсем не от этой стены!»

3. Сидит чета во МХАТе.

— Идель, что это тут нарисовано на занавесе?

— Это? Синяя птица.

— А почему она тогда белая?

Пожал плечами:

— А я знаю?!..Искания!

Несколько дней назад, числа 16 декабря, был у меня Сеня Супрун. Я его впервые увидел Героем, до этого не видал пару лет. Он успел уже побывать на востоке, потом ездил в командировку в Германию. Последний раз я его видел на следующий день после гибели Чкалова — он диктовал нам воспоминания. Тогда он испытывал второй экземпляр той же машины.

— А что с ней сталось?

— Да ты слышал, вероятно, что я на ней приложился, опрокинулся. Лежал в Боткинской больнице. Ну, что с машиной — сдали в архив. Смотри: Валька на ней убился, Сузи убился, я разбился, еще один летчик выпрыгнул с парашютом. Дальше идти некуда, да если бы она и была годна — все равно ее в часть пускать нельзя. Представляешь, приходит эта машина в часть, садится на нее летчик, год назад окончивший школу, а ему говорят: на ней убился Чкалов, погиб Сузи, бился Супрун. Да его в госпиталь отвезут до того, как он даст газ. Нет, машину с такой биографией пускать нельзя.

— О чем бы ты написал в газету?

— Не знаю. Вот разве о ночном бое. Часто приходилось, знаешь, иногда до двадцати машин ночью поднимал в бой. Вот проблема: не стукнуть своего, не подстрелить его случайно. Очень сложная задача. Ничего, решили.