Михаил Филиппов - Осажденный Севастополь

— Господи, как это не похоже на то, что пишут о балаклавском деле в газетах! Я читал или слышал от кого-то, что будто бы английская кавалерия была пьяная, чем объясняют ее безумную отвагу.

— Вздор, нелепость! — горячо воскликнул старший Глебов. — И удивляюсь, как тебе не стыдно верить такому вздору! Я, по крайней мере, видел многих раненых и пленных англичан, и в числе их ни одного пьяного. Да и нам не велика была бы честь справиться с пьяными. Если бы ты видел хладнокровие, с которым англичане пустились в обратный путь, ты бы никогда не поверил этому вздору. Тут нужно было сознание долга и чести, хладнокровная и обдуманная отвага; но ко всему этому пьяный человек, конечно, не способен.

— Ну, Алеша, если ты так рассказываешь о нашей победе, воображаю, как ты опишешь то, что ты называешь нашим последним поражением.

— Опишу как сумею и, надеюсь, не солгу, тем более что сам был участником боя. Как и всегда, наши солдаты умирали как герои, но одного героизма для войны недостаточно: надо хоть немного рассуждения. Между тем и на этот раз вся беда произошла, как обыкновенно, оттого, что каждому генералу хотелось действовать по-своему и наперекор всем другим… Так слушай же, как было дело… Постой, впрочем. Человек, самовар! — крикнул он, выглянув в коридор.

Но "человек" долго не появлялся, и лишь после усиленного зова удалось добиться, чтобы подали самовар. Заварив чай, Глебов начал рассказ об инкерманском деле:

— Так вот, помнишь, я начал было тебе рассказывать, что утро в день сражения было прескверное: дождь и слякоть вроде нынешней, да к тому же туман. Около четырех часов утра у нас в Севастополе раздался звук церковного колокола. Но день двадцать четвертого октября был воскресный, и англичане, вероятно, думали, что это обыкновенный призыв к ранней обедне. У нас впереди шел генерал Соймонов со своими колоннами. Мы вышли гораздо позднее, так как наша батарея была в отряде генерала Тимофеева и нам было поручено сделать вылазку из Севастополя против неприятельских работ. Выступили мы, когда бой на Инкерманских высотах был уже в полном разгаре. Выйдя из ворот правее бастиона номер шестой ("Когда будем в Севастополе, я тебе покажу это место", — прибавил Глебов), мы прошли мимо кладбища, и наша пехота бросилась на неприятельские траншеи. Граф Татищев, мой товарищ, отпросился в охотники, взял ерш, и с двумя пехотинцами втроем они заклепали неприятельское орудие, всего же орудий заклепали при этой вылазке, кажется, до пятнадцати. Между тем неприятель, опомнившись, стал присылать подкрепления и сильно теснить нас. Мы отступили в порядке, неприятель — за нами; но когда он подошел под картечные выстрелы наших крепостных орудий, его приняли честью, и он отступил с уроном, мы же вернулись в Севастополь, забрав не только своих раненых, но и несколько неприятельских. Мы и не подозревали, что в это время происходило с нашей армией. Остаток дня мы провели в Севастополе в напряженном ожидании. Почти все были уверены в победе наших войск, чему особенно благоприятствовало впечатление нашей собственной удачи. Против левого фланга оборонительной линии слышалась неумолкаемая ружейная пальба, а с бухты два парохода ревели своими пушками, обстреливая неприятельские позиции против Килен-балки. Неприятель отстреливался. Я так боялся за дом, где живет одна прелестная барышня, с которой я недавно познакомился, хотя давно слышал о ней от графа Татищева, — Елена Викторовна, дочь отставного флотского капитана; она живет с отцом в домике над самой Килен-балкой. Упрямый старик не хочет оттуда переселиться. Я был у них недавно в доме; представь себе, старик укрепляет свою усадьбу с помощью каких-нибудь двух или трех рабочих, устраивая самодельные прикрытия из мешков, набитых землею… Барышню я, к счастью, видел потом на бульваре целою и невредимою…

Глебов посмотрел на часы.

— Черт возьми, как поздно! Спешу кончить…

— Да ты только что начал, Алеша, ради Бога, расскажи, интересно! Только не о барышнях, они мне и в Петербурге надоели. Говори о последнем сражении.

— Да что рассказывать! Вечером с разных сторон стали прибывать войска в город. Я искал знакомых офицеров. Спрашиваю об одном — убили. Спрашиваю о подполковнике Гореве — одном из лучших офицеров Тарутинского полка, говорят, пропал без вести. Насилу нашел одного знакомого.

— Ну что, — спрашиваю, — как дела?

— Были в неприятельском лагере. Вот трофеи: галеты, изюм, рис, английская каска. Мы свое дело сделали.

— Ну а чем кончилось?

— Пришли назад. Генерал Соймонов убит: его прострелили в живот насмерть в самом начале дела, и он уже умер; командир бородинцев Шалюта-Веревкин опасно ранен, из приближенных Меншикова многие контужены: его сын Владимир в шею, флигель-адъютант Альбединский и (недавно, вернувшийся из Петербурга) Грейг — в голову, под Данненбергом убиты две лошади…

— Ну а неприятель? Кто же кого поколотил? — спросил я.

— Эх, брат, — отвечает мой приятель, — лучше не расспрашивай, мы, брат, сильно пописались. Наш полк второпях переколотил своих же бутырцев, а на московцев мы чуть не пошли в штыки! И угораздило их идти в дело в каких-то диковинных шапках…

Тут, брат Коля, я понял, что наше дело было проиграно. Не хотелось более расспрашивать… Ну, теперь пора идти по разным мытарствам; иди со мною, если хочешь, а не то оставайся здесь, отдохни. Подробности расскажу тебе в другой раз, да сам, если хочешь, расспроси в Севастополе…

— Алеша, голубчик, не мучь, хоть вкратце расскажи!

— Времени нет… Спешу… — решительно сказал старший брат и стал одеваться.

Младший Глебов предпочел отдохнуть и разлегся спать в номере, занимаемом братом, так и не узнав подробностей инкерманского дела. Брат на прощание только прибавил, что в деле участвовали великие князья Николай и Михаил Николаевичи и что князь

Меншиков был крайне встревожен, когда великим князьям пришлось ехать под градом неприятельских снарядов.

III

Об инкерманском деле было столько различных толков, что в них действительно трудно было разобраться.

Ходили странные слухи, что будто бы диспозиция, давно составленная князем Меншиковым, была послана на одобрение в Петербург. Император Николай, весьма недовольный Меншиковым за Алму, на этот раз был так доволен, что сообщил подробности диспозиции прусскому посланнику Рохову, тот телеграфировал в Берлин, из Берлина дали знать в Лондон, а из Лондона сообщили обо всем лорду Раглану. Лорд Раглан получил это важное сообщение накануне сражения и успел принять некоторые меры.

Как бы то ни было, но следует прибавить, что самая диспозиция была весьма неясна, не говоря уже о том, что Меншиков сообщил ее главным начальникам лишь за несколько часов до выступления, не дав им времени обсудить и обдумать то, что им было поручено.