Павел Катаев - Доктор велел мадеру пить...

Но нет, логика повествования заставила отступиться от непродуманного решения...

Почему же я поначалу решил отказаться от цитат?

Дело в том, что в своих произведениях - и поэтических, и прозаических - отец настолько точно и с такой художественной силой использует жизненные впечатления, что, коснувшись того или иного эпизода из его биографии, немедленно хочется проиллюстрировать его отрывком из рассказа или строкой из стихотворения...

А ведь так и увязнуть не долго.

И все же, наверное, от первоначального решения придется отказаться или во всяком случае не так уж строго его придерживаться, потому что без некоторых цитат никак не обойтись.

Вот, например, отрывок из стихотворения 1912 года, который может пролить свет на появление замысла романа "Белеет парус одинокий", осуществленного отцом в середине тридцатых годов.

Пятнадцатилетний подросток пишет:

К чему стремимся мы смущенною душою,

Что ищем мы в житейской суете?

Ужель достигнем в мире мы покоя?

Это стихотворение не о море, не о парусе, оно обращено к Богу и называется "К тебе, Христос", но для меня здесь очевидна перекличка с Лермонтовским "Парусом":

Что ищет он в краю далеком?

И дальше:

Как будто в бурях есть покой.

А в 1922 году отец пишет стихотворение под названием "Картина Марке."

Мелким морем моросил

Бриз и брызгал в шлюпки,

Вправо флаги относил

Паруса и юбки.

И, ползя на рейд черпать

Пузоватый кузов, в отделе пропаганды

Гнал по волнам черепах -

Черепа арбузов.

Наши совместные поездки по дорогим его сердцу местам не ограничивались посещением родной Одессы, днестровских лиманов, бессарабского местечка Будаки, связанных с его детством и годами первой молодости.

Отец любил Ленинград и воспоминания, связанные с ним. Этот странный и великий город часто присутствовал в его рассказах, которые будили воображение и мечту побывать там.

Чтобы не забыть!

Вот одна из смешных историй, связанная с Петербургом, которую отец, не большой любитель анекдотов, мне как-то рассказал.

Великий химик Дмитрий Дмитриевич Менделеев как-то ехал по Петербургу на извозчике.

Дорогу им преградила колонна кандальных.

Извозчик остановился, обернулся к Менделееву и сказал, кивнув на арестантов:

- Химиков повели!

И вот поздней осенью пятьдесят пятого года мы с отцом сели в "Красную стрелу" и на следующее утро, темное как ночь, оказались в Ленинграде на перроне Московского вокзала.

Даже сейчас, спустя тысячу лет, я отчетливо во всех подробностях помню то впечатление, которое произвели на меня Невский проспект, Казанский и Исаакиевский соборы, Зимний дворец - удивительные сооружения, еще более таинственные от того, что, оказывается, они существуют в действительности, а не только на рисунках и фотографиях и что к ним можно приблизиться, подняться по ступеням и даже коснуться их каменных тел.

Отмечу еще одну странность Ленинграда, очень меня удивившую - густую сеть троллейбусных проводов над улицами и перекрестками, от чего казалось, что ты пойман и что уже никогда тебе отсюда не выбраться.

Впрочем, спастись было довольно легко - не смотреть вверх.

В Исаакиевский собор отец повел меня, семнадцатилетнего малютку, смотреть на маятник Фуко.

Изнутри Собор был еще больше, чем снаружи.

Он был полутемный, безлюдный (кроме нас двоих там, казалось, никого не было) и холодно роскошный. Один мраморный безграничный пол чего стоил. Конечно же никаких религиозных мыслей не возникало, хотя в соборном сумраке холодно и неодобрительно поблескивали оклады икон.

Да и откуда было взяться религиозным мыслям, если наш поход в Исаакиевский собор был учебной экскурсией, дополняющей школьный урок по физике, а не посещение Божьего храма.

Думаю, отец "мной прикрывался" - ему самому смертельно хотелось в очередной раз убедиться в непреложности закона физики, который наглядно мог продемонстрировать своим "качанием" маятник Фуко, свисающий из под самого купола, теряющегося во мгле, к центру мраморного пола с выложенной темным мрамором окружностью.

Это все, что сохранилось в моей памяти о внутренностях Исаакиевского собора.

Мы с отцом поднялись по наружным лестницам на смотровую площадку к самому куполу. Мне этого совсем не хотелось делать и ужасно сердило папино мальчишеское желание все видеть и все знать.

Что же касается меня, то я получил тогда, сам того не осознавая, бесценное знание о своем отце, его душевной энергии и неистребимой жаждой узнать что-то еще об окружающем его мире.

Мы остановились в "Астории", неподалеку от Исаакиевского собора, в той самой гостинице, где любил останавливаться отец во время своих частых поездок в Ленинград еще до войны, в те прекрасные времена, когда все были молоды, талантливы и знамениты.

И, добавлю от себя теперешнего, почти все еще были живы и здоровы.

Отец вспоминал своих друзей и попутчиков во время таких "набегов", представителей шумной московской богемы в чинную, "приличную" (как говорил отец) северную столицу. Тихие ленинградцы приходили в гости к своим московским друзьям в гостиницу Астория, где те занимали лучшие номера, и попадали с головой в круговерть веселого кутежа.

Мы поселились в одном из "тех" номеров, состоящих из двух комнат - спальни с двумя кроватями и гостиной с овальным столом, парой кресел и диваном. Все было чинно, скромно, ничто не давало даже намека на проходившие здесь пиры и веселья.

Надо сказать. что у меня с собой был фотоаппарат со вспышкой - подарок на мое семнадцатилетие, и я, как будущий газетчик, студент-первокурсник факультета журналистики московского университета, щелкал все подряд.

В частности, я сделал несколько снимков в кафе Норд на Невском проспекте, в мужском туалете нашей гостиницы сфотографировал выложенный изразцами пол со знаменитым мозаичным жуком, внутренность Исаакиевского собор, еще что-то.

Несколько кадров - теперь-то я точно знаю сколько их было! - я уделил нашему ленинградскому гостю, который пришел в гостиницу к отцу и с которым они тихо беседовали, устроившись на диване.

Сейчас уже не помню - продолжал ли тогда отец курить, или бросил. "Теоретически" он тогда еще курил - через год он бросит курить, как, впрочем, и пить, потому что с ним случится "удар".

Замечу, что в данном случае используется не медицинский термин и не называется врачебный диагноз.

Меня в то время в Москве не было, я был на Алтае, на целине, куда удрал от неминуемого отчисления из университета за неуспеваемость.

О происшествии я знаю со слов моей сестры.

Они втроем - мама, папа и Женя обедали в нашей столовой в Лаврушинском переулке и вдруг, рассказывает сестра, она подняла глаза от тарелки и не увидела папы. А ведь он только мгновение назад сидел за столом.