Павел Катаев - Доктор велел мадеру пить...

Каким-то чудесным образом новая картина в нашем доме легко сочеталась с уже давно живущими здесь работами Тышлера, "Севастопольским морским пейзажем" Лентулова и копией Марке.

Можно заметить, не всякое произведение живописи приживалось в нашем доме.

Очень странное впечатление производила темная, почти черная, картина в вычурной золотой раме, написанная на медном листе и изображающая романтическую бухту и старинный фрегат с мачтами и парусами - все очень тревожное и невнятное.

Картина была подарена родителям одним вельможным писателем в связи с моим появлением на свет.

Она считалась моей.

Так вот, она так и не прижилась в доме, была отправлена в Переделкино, некоторое время висела почти невидимая в столовой над высоким и мрачным буфетом, потом переехала на чердак и исчезла после одного из дачных ремонтов.

Кажется, никто о ней, кроме меня, и не вспомнил.

С "Коровами" Дейнеки у меня навечно связано представление о раннем утре, правда не летнем (как на картине), а зимнем, когда и в доме, и не улице еще темно, фонари горят, но уже не ночь, закутанные прохожие торопливо идут по заснеженным улицам, слышны настойчивые скребки дворников, и ты тоже вынужден плестись в школу по пустынным замоскворецким переулкам - всего по двум - Толмачевскому и Старомонетному вдоль замоскворецких старинных домиков, пришедших в упадок и ветхость.

Но ты-то их другими и не видел никогда!

Вот как-то однажды я и шагал так в школу, раскачивая в руке портфель, который время от времени "шкрябал" по стенам.

Прошел один переулок, свернул в другой, начал приближаться к школе.

И тут услышал:

- Павля!

Так меня папа называл в детстве.

Оборачиваюсь - папа.

Бодрый, свежий от утреннего морозца, но видно, что только-только проснулся, еще не вполне готов к жизни, небритый.

Я был ужасно удивлен его неожиданным появлением здесь. В такое время суток он бы еще должен спать. Он и спал, когда я уходил из дома!

- А я вот решил посмотреть, как Павля в школу идет.

Он довел меня до ступенек, ведущих к школьным дверям, весело махнул рукой, повернулся и деловито зашагал по переулку назад, к дому.

Какие мысли вызвало у меня тогда только что описанное событие из детства?

Это было странно, но ведь он был не только мой отец, но и писатель...

Вспоминая о своем сотрудничестве в "Гудке", отец с воодушевлением рассказывал о том удивительном доме на левом берегу Москвы реки неподалеку от Кремля, где тогда, в двадцатые годы, располагалась редакция железнодорожной газеты.

Это огромное, вытянутое вдоль берега здание, украшенное колоннами и увенчанное крышей со шпилем, было построено в свое время как городской приют для бездомных.

При этом обширный зеленый парк, конечно же теперь сильно запущенный, окружающий само здание и его флигеля, обнесенный чугунной оградой, вызывал у меня ошибочное представление о том, что бездомными были графы и князья.

А кто же еще!

Подсознательно, я, советский мальчик, не мог даже подумать, что здесь обитали самые обычные несчастные люди, лишенные крова и средств к существованию...

Но особенно сильное впечатление произвел рассказ отца о том, что во время знаменитого пожара Москвы двенадцатого года Наполеон устроил здесь конюшню.

Что-то было волнующе-тревожное в этом факте, он словно бы излучал историю: тут и французская конница, вытеснившая из приюта его скромных обитателей, загадившая и раскурочившая копытами прекрасные полы, тут и император Наполеон, сначала занявший российскую столицу а затем с позором из нее убежавший, тут и величественный непобедимый Московский Кремль.

Все это было когда-то.

Ну, а после революции вместо приюта и вместо конюшни здесь были размещены десятки, а может быть даже и сотни советских контор, в том числе газета железнодорожников "Гудок".

Редакция "Гудка" и в частности так называемая "четвертая полоса", в которой сотрудничали удивительные люди, талантливейшие журналисты и писатели, весельчаки и острословы, - особый сюжет в жизни Валентина Катаева.

Если получится, я позже расскажу и об этом.

А сейчас, чтобы не забыть, - небольшой эпизод из московской жизни тех лет, далеких двадцатых, жизни моего отца и его младшего и единственного брата Жени Катаева, в недалеком будущем - Евгения Петрова, написавшего в соавторстве с Ильей Ильфом романы "Двенадцать стульев" и "Золотой теленок", а так же пьес, книг, рассказов, большое количество газетных фельетонов.

Отец писал тогда фантастический роман "Повелитель железа", который изо дня в день печатался подвалами в какой-то газете.

Готовые отрывки публиковались, что называется, с пылу, с жару.

Отец каждое утро садился за письменный стол и сочинял очередной кусок, после чего относил его в редакцию.

А младший братец Женя томился рядом, не зная чем бы ему заняться.

Он переехал по требованию старшего брата из Одессы в Москву и мыкался без работы, а следовательно и без заработка, потому что время было тяжелое, царила безработица.

На юге Женя был сотрудником уголовного розыска, боролся с бандитами, постоянно рисковал жизнью, и его старший брат места себе не находил от тревоги.

В Москве угрозы жизни не было, но нужно было как-то устраиваться, что оказалось чрезвычайно трудно.

Отец переживал за брата. Конечно, хорошо было бы, если бы Женя занялся газетной работой. Но это были лишь туманные мечты.

И вот однажды отец решительно встал из-за стола, на котором лежал лист бумаги, заполненный менее чем на треть очередным куском нового романа, и позвал младшего брата.

- Вот что, Женя. Я пойду за папиросами, а ты тем временем продолжи мою работу.

- Как продолжить?! - возмутился Женя. - Я не умею. И вообще я не знаю, о чем писать!

Отец рассказал ему сюжет задуманного, но ненаписанного романа, познакомил вкратце с героями и событиями, которые должны будут происходить в дальнейшем, надел пальто и вышел из дома, оставив потрясенного брата одного.

- И чем же это все закончилось?

- Когда через несколько часов я вернулся, - вспоминал отец, - то отрывок был закончен настолько хорошо, что я отнес его в редакцию без правки, и он был напечатан.

Отец вспоминал об этом с воодушевлением и весельем, и в рассказе проглядывала большая любовь к брату и гордость за него.

Гибель Петрова была страшным ударом для отца.

Отец никогда не делился со мной своим горем, и только лишь после его смерти до меня далеким эхом донеслось горестное восклицание отца по поводу гибели единственного брата.

В воспоминаниях об отце один из его знакомых пишет, что как-то отец, сидя на Коктебельском берегу и разговаривая о погибшем во время войны Евгении Петрове, вдруг обернул к собеседнику искаженное страданием лицо и воскликнул: