Джон Скотт - За Уралом. Американский рабочий в русском городе стали

Через некоторое время все снова наладилось и Сёмичкин был назначен заместителем главного инженера. Молодые рабочие и мастера были переведены на более высокие должности (минуя одну, а иногда и две промежуточные), освободившиеся в результате ареста людей, занимавших эти должности ранее. Ежедневная продукция — выработка чушкового чугуна — осенью 1936 года, например, составляла в среднем около 1200–1300 тонн на одну плавильную печь. К концу 1937 года среднее количество продукции приблизительно равнялось 1100 тоннам на плавильную печь, а в январе 1940 года — насколько можно судить по отдельным сообщениям — средняя цифра сократилась до уровня ниже 1000 тонн.

Во время проведения чисток тысячи бюрократов дрожали за свои места. Чиновники и административные служащие, которые до этого приходили на работу в десять часов, а уходили в половине пятого и лишь пожимали плечами в ответ на жалобы, трудности и неудачи, теперь сидели на работе с восхода до заката солнца, их начали волновать успехи и неудачи руководимых ими предприятий, и они на самом деле стали бороться за выполнение плана, экономию и за хорошие условия жизни для своих подчиненных, хотя раньше это их абсолютно не беспокоило.

С другой стороны, не прекращались аресты по ночам, люди жили в тревоге и страхе. Существовала наводившая на всех ужас организация, работа которой была окутана тайной. Ей была дана такая власть, что она могла сделать с любым человеком все, что угодно: для нее не существовало такого понятия, как «апелляция». Все это привело к тому, что у значительной части населения сталинский лозунг «Жизнь стала лучше, жизнь стала веселей» вызывал стон или в лучшем случае презрительную усмешку.

В то время бдительные коммунисты и некоторые беспартийные действовали исходя из принципа: «В каждом отстающем подразделении есть вредитель». Совершенно ясно, к чему привело применение этого принципа на практике — оно сыграло на руку растущему аппарату НКВД (причем теперь становится очевидным, что руководители отделов этой организации, как местных, так и центральных, сами были вредителями). Многие старались Держаться в стороне, отказываясь от ответственных постов. Появился еще один афоризм — «сейчас хорошо быть телеграфным столбом».

У других эта ситуация вызывала горечь и озлобление. Рассказывают, что однажды в Свердловске у здания НКВД собралось несколько сотен женщин, которые принесли для своих арестованных передачи с едой и одеждой. После того как они простояли там несколько часов, им в грубой и резкой форме сказали, что в этот день передачи приниматься не будут. Измученные волнением и тревогой женщины (некоторые пришли с детьми на руках, другие отпросились с работы, рискуя потерять место, чтобы передать своим любимым немного сахара и чистую одежду) возмущались. В толпе началось волнение. Кого-то толкнули, разбилось окно, и через пять минут на втором этаже здания не осталось ни единого целого стекла.

Власти так и не смогли найти и арестовать зачинщицу, а посадить в тюрьму пятьсот женщин было невозможно, потому что тюремные камеры были уже переполнены.

Подобные инциденты, более или менее серьезные, происходили по всей территории Советского Союза, а о некоторых, вероятно, в той или иной форме докладывали Сталину и другим членам правительства. Были сигналы и предупреждения о том, что если процесс чисток зайдет слишком далеко, то это может привести к катастрофическим последствиям, особенно если начнется война. Это и стало решающим фактором, определившим изменение политики внутри страны в конце 1938 — начале 1939 года.

На протяжении всего периода проведения «чисток» советским людям каждый день в газетах, по радио и на собраниях внушалось, что они должны помогать и содействовать органам НКВД и немедленно сообщать о любом подозрительном факте.

В качестве одного из способов выработки у большой части населения духа шпиономании использовался также театр. Когда «чистки» были в самом разгаре, мы с Машей повели приехавшего в Магнитогорск корреспондента «Нью-Йорк Геральд трибюн» Джозефа Барнса в театр посмотреть спектакль «Очная ставка» — одну из пьес, наиболее эффективно пропагандировавших «чистки». Я думаю, что об этом спектакле стоит рассказать.

Первая сцена проходит в большой, богато обставленной комнате. У двери на самой середине сцены — доспехи средневекового рыцаря, в перчатке которого зажато копье. В комнате три джентльмена во фраках. Двое сидят, один — спиной к аудитории. Третий стоит у стола, в руках у него книга.

«Вот здесь весь материал, — произносит он хорошо поставленным глубоким голосом. — Будьте любезны посмотреть его. Теперь, прежде чем мы приступим к экзамену выпускников, возможно, у вас будут ко мне какие-либо вопросы». «Да, — медленно говорит один из сидящих. — У меня есть вопрос к директору — герру Доктору». «Пожалуйста, пожалуйста, — отвечает стоящий джентльмен, отвешивая легкий поклон. — Я дам ответ на любой Ваш вопрос…»

«Почему возникла такая необходимость называть школу сначала клубом астрономов, потом ассоциацией автомобилистов, а потом — еще как-то? Почему Вы не могли просто приобрести большое здание, обнесенное высоким забором, где-нибудь за городом и делать свою работу под охраной?»

Директор потирает руки: «Видите ли, герр министр, при подготовке первоклассных специалистов необходимо наблюдать за их реакцией в обстоятельствах и ситуациях, приблизительно соответствующих тем, в которых они будут работать в дальнейшем, когда закончат школу и поедут за границу. У нас же каждый учащийся может набраться такого опыта, находясь под нашим наблюдением, потому что ему все время приходится играть роль человека, которым он на самом деле не является…»

«Понимаю, — говорит сидящий джентльмен, поднимая руку. — Достаточно. У меня больше нет вопросов. Ваши расходы вполне разумны, принимая во внимание важность вашей работы. Если у моего коллеги нет вопросов, то мы можем приступить к экзамену ваших выпускников».

Джентльмен, все время сидевший спиной к залу, теперь слегка поворачивается, и публика видит его лошадиное лицо, длинные пряди черных волос и маленькие черные усики. «У меня вопросов нет», — говорит он.

Большинство зрителей сидит на краю своих кресел. Напряжение охватывает весь зал. Рядом со мной юноша лет восемнадцати с крестьянским лицом сжимает подлокотники кресла своими большими огрубевшими руками и судорожно сглатывает. Он не знает, что это за школа, но в фигуре человека, сидящего спиной к аудитории, чувствуется что-то зловещее, а все трое, совершенно ясно, — «буржуи».

Маша первая поняла, о чем идет речь. «Шпионская школа» — шепчет она мне на ухо.