Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

Он во многом, даже гурманством, напоминает Суллу Феликса, формата которого он, впрочем, не достигает, несмотря на миф. Однако в нем отразилась его эпоха.

Когда часто и охотно занимаешься одной фигурой или «входишь в нее» как историк, не избежать реплик с другой стороны. Любой коллекционер знает такие сюрпризы. Когда, редактируя, я перечитываю эту заметку, она напоминает мне о свитке, который несколько лет назад по почте пришел из Иерусалима. Отправителем был Хорст Шаде; в нем содержался автограф Ришелье, который мне завещала одна читательница. Это был подробный «off limits» [938]с его подписью. В 1758 году он велел прибить его перед своей квартирой в Ганновере, когда прибыл туда в качестве главнокомандующего. Читательница не знала о моем интересе к нему.

К декабрю и к суровым ночам подходит следующее место из одного очень пространного письма: «То, что Вы говорите о болезни как благоприятной почве для духовидения, верно, поскольку линия здесь ведет до самой смерти в том смысле, что умирающий в момент наибольшей слабости видит "своих" мертвецов. Состояние ясновидения по моим опытам наступает при пробуждении после сильного опьянения. Опьянение вообще можно рассматривать как концентрацию и сокращение жизни. Тогда похмелье было бы очистительным огнем».

Перед штаб-квартирой буянит какой-то напившийся ефрейтор. Парня забирают. Так Бакунин докучает социалистам; напротив, Штирнер заводит собственную контору. «Эгоист, который знал, что он эгоист» (Маккай, 1910).

Гибель мира происходит ежесекундно; когда человек умирает, с ним гибнет мир вместе со всеми другими людьми. Всякое объяснение блекнет в преображении; сумма, и родство тоже, входит в абсолютное.

«Дорогой Фридрих Франц фон Унру [939], упомянутая Вами ругань уже принесла мне несколько посвящений и даже одно стихотворение. То, что я чувствую себя меньше задетым такими атаками, чем мои друзья, имеет, прежде всего, тактические основания: я отдаю их читать либо своей жене, либо помощнику, если тот находится в доме, а мне потом делают дайджест.

В отфильтрованном виде вещи обретают свой истинный масштаб. При этом даже кое-чему и учишься. Если бы я сам непосредственно занимался этим, то, вероятно, сердился, а это б мешало работе.

С немецкой литературой сегодня обращаются как с боковой ветвью политики или как с областью социологии. Меня же, напротив, в первую очередь интересует язык — это мой диалог. В дискуссии я не вступаю. Я всегда хорошо ладил с духовной элитой — даже там, где она исповедовала другие идеи. Сегодня утром я получил привет от Генри Миллера: "То Е. J., of whom I have heard so much and always the highest" [940].

Есть, конечно ж, и прочие линии. Но дожив до наших лет, ты обеспокоен иными заботами, нежели те, которые основываются на книгах и их славе. Да и число людей, уважению которых еще следует придавать значение, становится существенно уже. Дорогой Фридрих Франц фон Унру, сохраните мне Ваше».

«Дорогая Маргрет Бовери [941], надо надеяться, Вы имеете в виду лишь относительность, когда пишете, что дела у Вас идут не "так хорошо", как три года назад. Мы все вынуждены отдавать свою дань времени.

Я остался весьма доволен годом: три великолепных месяца я с женой прожил на Вилле Массимо. Поездка же в Исландию больше послужила дополнению моих знаний об острове.

Упомянутые Вами неприятности меня затрагивают лишь вскользь. В качестве иллюстрации прилагаю к этим строкам только что написанный ответ Фридриху Францу фон Унру, который также говорит о нелестных отзывах в мой адрес. При этом следует напомнить о том, что в этом отношении всех превзошел его дорогой брат (или кузен?) Фриц, а именно, написав памфлет, который, если мне память не изменяет, носит название: "Он никогда не терял". В нем он представляет некого капитана Юнгера, который носит орден Pour le Merite, бражничает с Гитлером и делает его фаворитке развратные предложения. Он также собирает насекомых, и главное удовольствие его заключается в том, чтобы горящей сигарой прижигать усики большим ночным бабочкам. Гитлер называет его не иначе как "пустышка". Тут уж остается лишь повторить вслед за императором Францем Иосифом: " И мне пришлось испить эту чашу".

PS. Вы знаете Гертруд Фуссенеггер [942]? Она после аварии лежит в Мюнхенской городской больнице (Талькирхенер - штрассе 48, станция V). Сегодня утром я получил письмо, в котором она повествует мне о своем несчастье. Я сообщаю Вам об этом на тот случай, что Вы имеете представление об этом изысканном авторе.

Хочется надеяться, что при удобной оказии Вы повторите свой визит в Вильфлинген».

Уже много дней, вследствие редкого сочетания тумана и мороза, лежит иней. Леса заколдованы; пара штауффенбергских лип, которые я вижу со своего рабочего места, каждое утро радует меня.

При этом за все эти дни ни разу не появилось солнце; недостает сверкающего света. Под зимним небом разворачивается система наитончайших оттенков серого.

Что захватывает нас в этом кристаллическом мире, в котором, кажется, становится холоднее и теплее одновременно? А также холоднее и красивее, потому что кромка, край, рамка вещей по-новому проникают в сознание. Роса покрывает налетом; иней серебрит, гальванизирует. Он окантовывает красные еще листья малины, делает очевидным искусство тканья паутины. Это — снятие покровов. Вуаль становится прозрачной, оставаясь зримой. «Решительный характер» будней проявляется в каркасах, которые могло бы разрушить одно дуновение; мы задерживаем дыхание.

Тепло становится потому, что с изменением рамок в точке нуля картина по-новому поражает. Тут высвобождается «Внутренняя теплота». В ней, а не в холоде, Кеплер распознает образующую снежный кристалл силу. (De nive sexangula / О гексагональном снеге, Франкфурт-на-Майне, 1611.)

Запас Внутренней теплоты беспределен; он наполняет пустыни и океаны, лед полярных шапок, горячие и холодные звезды, застывшую в точке абсолютного нуля материю.

Вид снежинки согревает — мы чувствуем в ней произведение искусства, в айсберге — величие Вселенной, в которой «ни одно существо не может распасться в ничто».

В рождественский сочельник по старой привычке принес свечу на кладбище. Я наполовину зарыл ее в снег, сквозь который она просвечивала. В небе облако влачилось мимо бледной луны, вокруг которой в этот час кружит американский корабль.

Когда я ставлю на могилу свечу, этим ничего не достигается, но говорится о многом. Она горит для Вселенной, подтверждает ее смысл.

Когда они облетают Луну, этим достигается многое, но значит меньше.