Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

Почему крыса не может быть священной — это ведь тоже змея, храм которой на Пенанге я посетил три года назад [953]. Наверно, человек узнает в крысе такие свойства, которые уж слишком похожи на его собственные».

Закончил: Юнг-Штиллинг [954], «Биография», которую вновь переиздали. У нее небольшая, но верная читательская аудитория.

Мать очень ценила эту книгу, как и вообще сочинения образованных врачей, которые составляли изрядную часть ее чтения: Карус, Хуфеланд, Шлейх.

У Штиллинга искусство исцеления соприкасается с христианским существованием. В удаче курса лечения видится приток божественной милости. Трудно, кажется, при такой убежденности обойти скалу детерминизма — это

Штиллингу удается в том отношении, что предпосылку милости он распознает в «стремящемся усилии», прежде всего в молитве. Если бы мир был полностью детерминированным, то войны, эпидемии, убийства должны были бы содержаться в божественном плане. Однако все это пришло в мир лишь после падения, после похищения познания.

Первородный грех для христиан всегда был крепким орешком. Лучше справились с этим буддисты, согласно учению которых несовершенство может преодолеваться продолжительным усилием, — и незамысловатый Дарвин, который видит в дефектах неизбежную теневую сторону отбора. При этом моральный принцип, доминирующий у буддистов, здесь почти полностью отступает на задний план. Очевидно, два абсолютно разных представления о совершенстве.

Некоторым мешало уже то, что Штиллинг слишком крепко хватался за фалды Господа Бога. Непосредственная помощь предполагается им даже там, где достаточно simple ratio [955]и здорового образа действий. Это справедливо также для его «Теории духовного известия»: духи и привидения подступают слишком близко. Взгляды, несмотря на это, трансцендентные.

Нужно заметить, что Штиллинг работает интенсивно. Он ведет себя не так, как те голландские сектанты, которые пишут просительные письма и ожидают успеха в непрерывной молитве. Леон Блуа в этом отношении тоже позволяет себе всякое и заходит так далеко, что не считает себя обязанным выражать благодарность донаторам. Он даже похваляется своей ingratitude eternelle [956].

Отец Штиллинга был строг, суров и, особенно после второго брака, даже несправедлив. Тем более благоприятное впечатление производит та почтительная робость, с которой сын говорит о нем. Стоики полагали, что природа обязана-де давать нам отца — хорошего ли отца, вопрос остается открытым. Юнг-Штиллинг, кажется, разделяет это мнение, хотя и на более высоком уровне. У него вообще едва ли имеются жесткие суждения. Его критика лежит скорее на отдалении, как и он сам отдалился от Гёте, которому был многим обязан — не только в годы его жизни, но и после смерти. Еще и сегодня многие читатели приходят к нему через Гёте, как то случилось и с моей матерью.

То, что ограниченность ума Штиллинга, несмотря на всю его добросовестность, не могла надолго удовлетворить Гёте, ясно как дважды два. Универсальная же свобода Гёте тоже не могла долго приходиться по вкусу Штиллингу.

Штиллинг жил с 1740 по 1817 год. В обширных воспоминаниях, которые он продолжал до самых последних дней, не встречается имя Наполеона. Политическая сфера вообще отсутствует или рассматривается мистически. Так, один раз исследуется вопрос, не следует ли рассматривать национальную кокарду как глаз «зверя из бездны».

Бросается в глаза (но это можно отнести к чувствительности) накопление судорог в его окружении. Его первая жена страдает припадками истерии, третья — нервным тиком. Самого Штиллинга десятилетиями мучают спазмы желудка. У его детей проявляется то же самое. Зато самоубийства, характерные для нигилистской ауры, не встречаются.

Несмотря ни на что чтение по-прежнему освежает, но также и огорчает как тот уровень нивелировки, которого мы достигли в беспрерывном спуске.

Передвигаясь по Европе, Эразм чувствовал себя как дома в Швейцарии, Германии, Франции, Англии, Польше и Италии. Но и тот способ, каким Штиллинг в почтовой карете путешествовал из Эльзаса в Богемию, из Швейцарии на Северное море, указывает на сильное превалирование духовных потоков над национальными и экономическими.

Снег, выпавший на Рождество, растаял. В саду цветут великолепный голубой морозник, подарок садового директора Шиллера, а также гамамелис [957], желтая веснянка [958]и первые подснежники. Почки волчника [959]стали чуточку полнее, но еще не раскрылись.

Картины. Уистлер [960]: «Ателье художника» (Чикаго, Институт искусств).

Одухотворенная сцена с тремя фигурами, по композиции почти помпеянская, по осанке и выражению персонажей — югендстиль. Удивительная производительность североамериканца, который, правда, был дружен с Бодлером. Современник Эдгара Аллана По.

Там, где югендстиль одухотворяется, возникает впечатление спиритического феномена. Особенно хорошо это получалось у Мунка. На этой картине, кажется, рука художника, как бы материализуясь, парит в воздухе, потому что рукав выдержан точно в тех же красках, что и обои.

«Дорогой господин доктор Хиллард, большое спасибо за Ваши строки от 14 февраля. Но прошу Вас не обращаться ко мне "почтенный". Большое спасибо также за "Год и выпуск" — очень хорошая идея. Лишь по подобным документам видно, какой промежуток остается позади. Здесь годы засчитываются не вдвойне, как годы войны, а стократно — при фантастическом ускорении.

Между тем Ваш "Образ Оскара Уайльда" в "Merkur" [961] поразил меня. Благодаря Вашему смешению приятия и скепсиса портрет получается пластичным. Я хочу приобрести себе том писем; вероятно, чтение дополнит то впечатление, которое сложилось у меня за минувшие десятилетия. В последний раз я занимался Уайльдом в связи с предисловием к моему переводу Ривароля [962], для чего изучал фигуру денди от Браммела [963]до Уайльда.

Еще больше поразило меня в "Заметках" сообщение о том, что 24 февраля, то бишь завтра, Вы отмечаете свой восемьдесят восьмой день рождения. Этот возраст должен был бы быть мне знаком, как одному из Ваших читателей, ибо Вас ведь можно приблизительно сравнить с наследным принцем — и тем не менее он очаровал меня, особенно в связи с чтением Вашего эссе.

Я сердечно присоединяюсь к большому числу поздравляющих Вас людей и желаю Вам в дальнейшем доброго здравия и крепкого мужества. Ни в том, ни в другом, кажется, нет недостатка, потому что господин Зауерэссиг, который позавчера был здесь в гостях, рассказал мне, что Вы часто ездите из Любека в Гамбург и там обращаете на себя внимание своим хорошим расположением духа. Надо надеяться, что я тоже однажды смогу этому порадоваться, когда снова появлюсь среди обитателей ганзейских мест. При этом я обычно не упускаю случая навестить доктора де Кудра, с которым Вы, как я слышал, тоже иногда встречаетесь».