Леонид Золотарев - Люди без имени

Его поймали и притащили в барак. Он не просил прощения, лишь злобно ругался: — Я ненавижу всех вас! Вы оставили меня без ног! Пока я жив, я буду мстить вам, вредить, ненавидеть.

Андрей Рогов подполз к нему (он в плену потерял ноги) и замахнулся на Полякова палкой.

— Ты будешь отвечать перед советским народом, иуда! — злобно произнес Рогов и попросил поднять его к радиоприемнику, откуда слышались жизнерадостные слова.

У тех, против кого было много неопровержимых улик, конец был печален. Военнопленные приняли все меры, чтобы ни один предатель не убежал из лагеря.

Пришли с повинной финны. Рыжий стал на колени, но его выгнали из барака. Мецале и тем солдатам, кто относился по-человечески к военнопленным, по их просьбе, дали справки, подписавшись под ними.

Вскоре из Союзно-контрольной комиссии приехали советские офицеры. Их в новой форме видели первый раз, но не она интересовала военнопленных, а люди, советские люди, которые рассказывали о работе и жизни родины. Они отвечали на все интересующие вопросы, которых было очень много, всем хотелось узнать все сразу. После беседы, начинают заменять обмундирование. Подходят машины, и военнопленных везут к железнодорожной станции.

Утром 26 октября 1944 года военнопленные из Петсамо-Никелевого рудника вступили на родную землю. Приняли их пограничники. Военнопленные это предвидели раньше, иначе нельзя поступить. Кто знает, нет ли среди них человека, завербованного контрразведкой финнов или другими государством?

Когда выкрикнули фамилию Леонида он произнес:

— За три года слышу первый раз! Свои люди вернули мне снова потерянную фамилию. Нет больше человека с номером 2326!

После возвращения из плена Леонид попросился в штрафной батальон и, когда оправдал себя в боях, был переведен в часть, в которой начинал войну. Когда весь мир услышал, что советские войска штурмом взяли логово фашизма — Берлин, и фашистское правительство перестало существовать под неудержимым напором воинов страны победившего социализма, Леонид был тяжело ранен. Он смыл то пятно, которое было на нем, и удостоен высокой награды. Остальные прошли спецпроверку и разъехались по необъятным просторам родины.

На стройках Сталинской пятилетки они заняли место в общем строю: работали в шахтах, на заводах, на колхозных полях и самоотверженным трудом вносят свой вклад в дело построения коммунизма. Нет больше безымянных людей; есть люди с гордым названием — Советские люди Сталинской эпохи!

— Дедушка, мы едем в Москву!

Лицо Павла Беляева мгновенно приняло мрачный вид. Слова внука задели больное место, и он отвернулся, сдерживая слезы. Затем достал бумажный носовой платок, протер глаза и, устремив взор в потолок, дрожащим голосом ответил: — Да! Да! Это хорошо!

— А ты, дедушка, поедешь с нами? — приставал с вопросами маленький Пуранковский и, не выслушав ответа, рассказывал прелести предстоящей поездки. Он был слишком мал, чтобы понять душевные муки деда, и что его беззаботный, детский лепет был неприятен старику.

— Александр, не приставай к деду, ты уже порядком надоел, — сердито говорил отец Пуранковский, аккуратно упаковывая чемоданы. — Лучше помогай матери собирать вещи.

Старик Беляев прижимал внука к себе и ласково гладил белокурую головку. Война окончательно подорвала здоровье Беляева и превратила его в дряхлого старика. Когда он говорил, голос его дрожал, руки тряслись, и он с трудом мог брать папиросу из портсигара. Глаза ввалились, из них постоянно текли слезы. При виде радостного лица зятя Владимира, сияющей улыбки внука, сдержанного нетерпения дочери, ему требовалось много душевных усилий, чтобы сдерживать себя и не разрыдаться. Поэтому он избегал разговоров с дочерью, и все свободное время отдавал внуку. Чем ближе была минута расставания, тем труднее становилось Беляеву. В душе он упрекал дочь, что она ни разу не заговорила с ним о предстоящей поездке, не поинтересовалась, как он будет жить в городе один, когда они уедут.

И вот, когда он с трудом поднимался по лестнице квартиры зятя, направляясь к дочери, чтобы проститься навсегда, услышал голос: — Владимир, я не могу ехать. На кого его оставлю? Ты видел сам, как папа плохо себя чувствует. Он не переживет разлуки. Поезжайте с Сашей, а я останусь здесь, чтобы похоронить его рядом с матерью — потом приеду…

Беляев, придерживаясь за перила, попятился назад и почувствовал, как ноги его подкашиваются. Он сел на ступеньку крыльца и горько заплакал.

— Бедное дитя! Моя дочь — единственная надежда в жизни — хочет пожертвовать своим благополучием ради меня… В моей жизни остались считанные дни и задержка дочери в чужой стране слишком большая жертва.

Вечерняя прохлада придала ему бодрости. Он постепенно успокоился и вспомнил, что пришел проститься.

— Зачем я сижу здесь? Мне пора домой. Я не имею права держать ее здесь. Если она останется, то вечно будет жить с думами о родине, и разлука с сыном подорвет ее здоровье… она умрет от туберкулеза, как мать.

Павел приподнялся, посмотрел на дом, в окне которого тускло светилась керосиновая лампа, и быстро пошел. Улица была пуста. Ни одного пешехода, ни одной машины, словно все вымерло. Вскоре поравнялся со зданием, где размещалась союзно-контрольная комиссия. Павел прошелся вдоль дома несколько раз взад и вперед, потом перешел улицу и остановился напротив.

— Вот от кого зависит моя судьба! — сказал Беляев, показывая пальцем на окно… — Пойду, расскажу…

Там меня поймут! Мои муки в изгнании разбудят их сердце. Мне разрешат вместе с дочерью вернуться на родину…

Но зайти Павел не решился по своей трусости из-за прошлого. Ушел к себе домой, быстро разделся, лег в постель и предался мечтам. Перед его глазами стоял дом, откуда сквозь большие окна лился на улицу теплый матовый свет и манил Беляева к себе. Когда проснулся, пред ним не было приятного видения, ни залитого светом большого зала, а были грязные стены своей комнаты, усеянные тараканами, да горькое разочарование на душе. Чтобы не думать о завтрашнем дне, дочери, будущем, Беляев оделся и вышел на улицу. Было не больше 4-х часов утра. С моря тянуло прохладой. Хмурые тучи нависли над городом и лениво плыли по небу. Павел приподнял воротник шинели, застегнулся на все пуговицы и, не спеша, пошел, думая о виденном приятном сне.

Весь день Беляев скитался по улицам, не решаясь зайти в союзно-контрольную комиссию, а стрелки часов упорно приближались к шести — времени отхода поезда, который навсегда увезет его дочь из чужой страны.

— Она не поедет, пока я жив, — вспомнил Беляев. — Через два часа объявят посадку. Она, не дождавшись меня, забеспокоится и отложит поездку…