Рустам Мамин - Память сердца

Понимая, что балерине без зеркала ни переодеться, ни макияж поправить – ни вообще!.. – я отправился на поиски зеркала, желательно большого, чтобы смотреться почти во весь рост. Пробежался по этажам, поинтересовался у женщин «нет ли в их комнатах». Ничего нет… Но надо. Надо!.. Остановился у раздевалки, думаю, успею ли добежать до парикмахерской?.. Обернулся, – висит!.. Будто спрашивает: «Меня ищешь? Вот оно я, дуралей…» Висит то, что надо! Я быстро к осветителям. С их помощью освободив зеркало от креплений, потащил его к просмотровому залу. Втаскиваю громоздкую ношу – а Майя Михайловна уже там! Норковая шубка небрежно, но очень изящно возлежит на свободном кресле. А прима стоит, уныло оглядывая «апартаменты». Увидела меня и как-то горячо, искренне обрадовалась:

– Ой, Рустам! Как же хорошо! А я уж думаю, как же я без зеркала-то? Спасибо, дорогой! Прав Вася, ты в любой ситуации найдешь выход…

Это, конечно, результат хлопот Василия Васильевича, постаравшегося, между делом, расхвалить меня на случай. Чтобы облегчить мои взаимоотношения с Плисецкой! Характер-то у Майи Михайловны – непростой… Но негоже смертному судить о богине! Со мной-то, кстати, она была очень предупредительна и мила. Хотя, раз обмолвившись, просто в качестве объяснения приведу один пример…

Вечер в Кремлевском дворце съездов по случаю вручения Ленинской премии балерине Плисецкой, народной артистке СССР. Мы снимаем… Боже, как она танцевала! Это что-то неописуемое. Фантастический каскад ее самых ярких номеров: Одетта-Одиллия из «Лебединого озера», умирающий лебедь Сен-Санса, умопомрачительная, летящая в прыжке Китри из «Дон Кихота»… Публика неистовствовала. Я много раз слышал, что исполнители Большого театра не любят КДС. Зрительный зал, огромный, как аэропорт (они так его тогда и называли), не мог через рампу принять живые человеческие эмоции, излучаемые артистами. Эта тонкая энергия попросту не перехлестывалась в зал – дистанция огромного размера! Но в тот вечер Плисецкая побила все мыслимые и немыслимые рекорды! Зал содрогался и дышал в унисон ее движениям… И взрывался ревом оваций!..

В перерыве к Катаняну подходит Щедрин:

– Не знаю, Вась, как сегодня дальше сложится… Ты ведь знаешь характер Майи…

– Знаю…

Вот и все, что я хотел сказать…

Но сам я в этот же вечер удостоился великой чести. Заскочил по каким-то делам в грим-уборную балерины. Она встретила меня пленительной улыбкой:

– Ну как? Что там?..

– Ой!.. Маймихална!.. Катанян, по-моему, плачет. Говорит, «убью ее»! И Родиону говорит: «И тебя убью!.. Что вы делаете с моим зрителем?»

Майя Михайловна, улыбаясь, подставила мне щечку для поцелуя. А я растерялся… Только прижался на полсекунды к ней щекой! О чем и сожалею горько вот уже около пятидесяти лет. Этакий застенчивый простак!..

С замиранием сердца дал я Катаняну свои режиссерские наброски. Он пригласил меня домой, на Басманную, где жил в деревянном доме на первом этаже. Мы много и как-то очень дружески, как два профессионала, разговаривали, обсуждали мои работы, мои планы, говорили о проблемах кинематографа. Кстати, тогда я узнал, что Василий Василевич очень дружен с широко известным режиссером Эльдаром Рязановым – они однокурсники.

– Я, Рустамчик, тебе всегда помогу, – говорил Катанян. – Если тебе в жизни понадобится чей-то совет дружеский, мало ли в нашей жизни непредвиденных, путаных обстоятельств, есть два верных человека, которых я знаю. Они не откажут в искренних советах. Это Лиознова Таня и Эльдар Рязанов. Если что, обращайся от моего имени к Эльдару. Он поможет…

К слову, если помните, в фильме «Ирония судьбы или с легким паром» герои много раз вспоминают: «Катаняны», «…а как же Катаняны», «…с Катанянами»… Так вот – это добрая экранная память о долгой дружбе двух творцов – Рязанова и Катаняна. А Лиознова Таня – режиссер фильма «Семнадцать мгновений весны», ставшего легендой и любимейшей картиной наших людей. Да… А мне так и не привелось обременить друзей Василь Васильича.

Мать Катаняна Галина Дмитриевна угощала нас кофе. А жена Катаняна – скромная, утонченная Инна, поражала какой-то удивительной деликатностью. Ее невозможно было представить на кухне жарящей, парящей что-то, в окружении кастрюль. Она производила впечатление человека, живущего какой-то особой, внутренней жизнью. Кстати, позже я узнал, что она работала над диссертацией то ли по японскому кинематографу, то ли по литературе.

Помню, используя знание японского, прямо с экрана переводила нам «Ворота Расемон» Куросавы. В ответ на нашу восторженную благодарность улыбнулась:

– Там же были субтитры на английском…

Рассказываю о человеке, которым восхищаюсь, и не покидает меня чувство, что я так и не сумел передать что-то главное… Да, жизнь Василия Васильевича казалась гладкой, безмятежной, легкой. И сам он виделся эдаким баловнем судьбы: ну прямо Моцарт советского периода. Одарен всеми мыслимыми и немыслимыми талантами. Живет шутя, не напрягаясь. И все его любят… И фильм «Майя Плисецкая» на каком-то кинофестивале в Италии получил первый приз и премию в миллион лир.

Но тогда все советские граждане, получавшие денежные премии за рубежом, должны были «по установленному положению» передавать их государству. Василий Васильевич только что купил кооперативную квартиру и наверняка был в долгах, но я ни разу не слышал, чтобы он сокрушался по поводу утраченных денег. Как-то Плисецкая пошутила:

– Вася, а где же твоя премия? Ты что зажимаешь?

Василий Васильевич в ответ широко развел руки и хохотнул:

– Увы!..

Но ведь так не бывает, чтобы жизнь текла без сучка, без задоринки. Это даже детям известно. Стало быть, у Катаняна была еще и какая-то иная жизнь, какое-то другое, сокровенное, неведомое всем дело, которое целенаправленно поглощало его «я», всю его основную энергию, мысли и таланты. Так мне кажется. Ибо не мог такой человек, щедро одаренный от Бога, глубокий, тонкий, образованный, жить только так – смеясь, легко и непринужденно. И только тем, что было на виду… Конечно, тогда я обо всем этом не задумывался. Принимал его таким, каким видел, – сосредоточением самых завидных человеческих качеств. На поверхности были – режиссура на Центральной студии документальных фильмов, хождение на работу, командировки, съемки, разговоры в прокуренном вестибюле – все это из серии нерастраченного. А что таилось во внутренней, затаенной жизни – неведомо. Во всяком случае мне. Может быть, он писал… О чем-то главном, задушевном. Писал, как говорится, «в стол», – время-то было ох непростое! Время, когда – «нельзя!» было куда больше милостивого – «можно»…

Но что толку строить домыслы. Не в них дело. Дело в непостижимой многогранности человека, его души. В том, что было сокрыто от многих…