Эрнст Кренкель - RAEM — мои позывные

Матросы стали откапывать палатку. Выдернули ее. Все было разобрано и за несколько рейсов увезено на корабли. Как всегда, хозяйственно хлопотал Папанин. Он понимал, что со льдины эвакуируется музейный экспонат. Палатка и по сей день пребывает в этой почетной роли, доступная для обозрения посетителям музея Арктики.

В берлоге еще горела лампа. В алюминиевой миске кисли остатки супа. Чашки и стаканы из пластмассы валялись где попало. Иван Дмитриевич, верный себе, поспешил навести и тут порядок: потушил лампу, начал собирать чашки. Их просят на память. Раздаем. Затем идут в ход книги. На них пишем всякие теплые слова, ставим дату «19.11.1938». Папанин выкатил из угла бочонок с остатками коньяка, выбил пробку, стал угощать всех желающих.

Пора эвакуировать радиостанцию. С нее снят брезент. Моим одиноким встречам с Большой землей наступил конец. Со всех сторон сидят гости и вдохновляются моим грязным и замерзшим видом. Прямо из-под локтя нацелился на меня объектив фотографа, ищущего оригинальную точку зрения.

Последняя радиограмма передатчика UPOL — рапорт о завершении работ. Удар ногой. Рухнула снежная стенка. Радиостанция «Северный полюс» на рысях двинулась к кораблям.

— Надо идти, братки, дело к вечеру… Что же мы стоим? — сказал Папанин.

Вереницы нарт, переваливая через торосы и трещины, удаляются к кораблям. Надо идти… Петя и Женя ушли первыми. Я под каким-то предлогом возвратился в лагерь. Тут уже ничего нет. Обрывки перкаля, оленьих шкур, бидон с продовольствием.

Близилась ночь, и, как всегда, нарастал ветер. Крепчал мороз. Ищу рукавицы, никак не могу вспомнить, куда я их задевал. А впрочем, они теперь мне и не нужны… Прощай, льдина…

Папанин укрепил красный флаг на торосе, и мы, не оглядываясь, пошли к кораблям…

Когда мы приблизились к кораблям, возник спор: на какой садиться, кто нас заберет? Нас соблазняли дозволенными и недозволенными приемами:

— Идите к нам, у нас несколько ящиков пива. А на тот корабль не ходите, у них клопов много!

Однако обольщение продолжалось недолго. Было принято соломоново решение: разыграть нас. Написали четыре записочки с нашими именами. Один из капитанов снял меховую шапку, бросил в нее эти записочки, а другой капитан тянул. Все это происходило под неустанным наблюдением двух помполитов, чтобы не было никакого жульничества.

В результате Ширшов и Федоров попали на «Таймыр», а мы с Папаниным — на «Мурман». Встретили нас «хлебом-солью». Как только мы поднялись по трапу, тотчас же проводили в кают-компанию и дали по стакану спирта. Мы выпили, крякнули и закусили очень вкусным — картошкой в мундире, огурцом, селедкой, одним словом — тем, что на протяжении девяти месяцев было для нас мечтой.

Нам объяснили, что угощают нас предварительно, пока готовится ванна. Однако предварительное угощение оказалось на таком высоком уровне, что когда я погрузился в ванну, рядом со мной посадили матроса. Мера предосторожности разумная. Не утонув за девять месяцев на полюсе, было бы досадно захлебнуться в ванне. На следующий день отправил домой телеграмму:

«Веду роскошную жизнь. Впервые залез в ванну. Кушаю апельсины. Курю папиросы. Ну, до чего же хороша жизнь!»

Уже на «Мурмане» узнали переданный по радио приказ исполняющего обязанности начальника Главсевморпути Георгия Алексеевича Ушакова:

«Приказываю с 19 февраля сего года 16 часов считать станцию „Северный полюс“ закрытой и исключить ее из списка полярных станций Главсевморпути. Личный состав станции полагать на борту ледокольных пароходов „Таймыр“ и „Мурман“. Наблюдение в эфире за сигналами радиостанции UPOL прекратить».

А в это время, пока мы блаженствовали на «Таймыре» и «Мурмане», на всех парах к нам спешил ледокол «Ермак». На чистой воде через сутки произошла встреча трех кораблей. На «Ермаке», которым командовал Владимир Иванович Воронин, к нам прибыл Отто Юльевич Шмидт. Мы пересели на «Ермак». Полюбовавшись на красивые горы Исландии, до которой мы, к счастью, не добрались, пошли дальше.

В Северном море попали в жесточайший шторм, оглушивший нас фантастической качкой. Если качка ощутима на пассажирских лайнерах, то на ледоколах, за счет яйцеобразности корпуса, это просто что-то совершенно сверхъестественное. Нас клало на 45°. Невозможно было не только стоять и ходить, но даже спать. Чтобы не вывалиться с коек, приходилось расчаливаться руками и ногами. Несмотря на то, что штормовая погода не способствовала комфорту, это были приятнейшие минуты, так как можно было все же рассматривать присланные из дома фотографии, читать письма.

У «Ермака» было маловато угля. Отказавшись от мысли прийти в Ленинград прямым ходом, мы направились для пополнения угольных запасов в Таллин, который был тогда столицей буржуазной Эстонии. В Таллине нас замечательно приняли работники полпредства, и полпредские дамы повели по магазинам, где мы накупили разных сувениров для своих близких.

На дипломатическом завтраке в полпредстве один из гостей задал мне каверзный вопрос:

— Скажите, господин Кренкель, кому может принадлежать Северный полюс? Арктика разделена на секторы — советский, датский, норвежский, канадский. Очевидно, так же должно быть и на полюсе?

В нарушение дипломатической вежливости я ответил:

— Северный полюс принадлежит тем, кто чаще там бывает и чаще туда летает!

Из Ленинграда навстречу «Ермаку» вышел ледокол «Трувор», на борту которого были наши жены и еще одна партия представителей печати.

К Ленинграду мы шли по каналу, который был пробит для торговых кораблей. Нас встретил целый отряд буеров, лихо мчавшихся по ледяным полям навстречу ледоколу. На парусах слова приветствий. Вскоре мы вошли в торговый порт, заполненный несметным количеством ленинградцев.

Начался митинг. Когда он кончился, нас рассадили по машинам, и мы поехали в город. Невский проспект забит до отказа. Милиция пыталась установить какой-то порядок, но не получалось. Машины двигались черепашьим шагом, с трудом протискиваясь через людское море. Кое-как добрались до гостиницы «Европейской». В «Европейской» нас разместили в роскошных номерах. Камины… Китайские вазы… Рояли, на которых, к слову сказать, никто из нас играть не умел… Одним словом, принимали нас не хуже, чем вдовствующую императрицу или какого-нибудь индийского набоба. Все было очень здорово…

Вечером состоялся концерт, потом танцы, и лишь поздно вечером мы отправились на вокзал. Опять цветы, фотографы. Заснули мы далеко за полночь.

На всем пути от Ленинграда на станциях нас радостно приветствовали соотечественники. Даже ночью, в темноте, люди стояли с развернутыми знаменами, чтобы передать нам слова привета. Это было тепло и трогательно, но поезд спешил. Иван Дмитриевич не спал всю ночь. Он выходил на остановках и произносил прочувствованные речи.